— А что же? — спросил я.
— Какой-то еврей начала века, — пренебрежительно произнес специалист. — Зачем вы мне принесли это послание?
— Это мой дед, — признался я.
— Ваш дед?! — возмутился он. — Что это вдруг вы решили принести мне записочку от вашего деда? Всё, что произошло после второго века нашей эры, меня не интересует! И с чего вы взяли, что это ваш дед? Когда он здесь был?
— В начале века, — сказал я. — Он пришёл к Стене. С посланием к Богу.
— Ерунда! Бумага в Стене сто лет не сохранится! Почему вы думаете, что это писал ваш дед?
— Я уверен, — ответил я.
— Откуда у вас эта уверенность?
— Не могу объяснить, я чувствую.
— Шекель, шекель, — доносилось с рынка, — три кило — шекель!
— Записки регулярно вынимают и закапывают в землю!
— Эту решили сохранить.
— Почему?!
— А почему восходит луна? — спросил я.
— Скажите, что вы ищете в этой записке?
— Если бы я знал! — ответил я. — Мой дед ушёл в Иерусалим и не вернулся.
— Мой дед тоже не вернулся, — сказал специалист и взял послание. — Тут нечего расшифровывать.
— Читайте, — попросил я.
— Предупреждаю, оно не представляет для меня никакой ценности. Возможно, оно будет интересно профессору Гурфункелю…
— Читайте, — умолял я, — прошу вас, читайте.
Специалист взял послание, поднес лупу.
— «Боже, — прочел он, — сделай так, чтобы моё донесение генералу Алленби дошло в срок. Иначе англичанам не взять Иерусалим».
— Ваш дед был шпионом, — специалист поднял глаза, — дальше он сообщает о количестве турецких пушек и амуниции.
— Вы могли бы продолжить чтение? — спросил я.
— «Извини, Всевышний, пришёл к Тебе с некоторым опозданием. По прибытии в Иерусалим сразу угодил на войну, а потом — в плен. Записку у меня отобрали при обыске. Турки решили, что это шпионское донесение. Били палками по пяткам. Я сознался, что Шимен Косой — это генерал Алленби, а Леечка, которая задыхалась, — Англия в тисках блокады.
Послание подзабыл, поэтому прошу тебя, Господи, просто гезунт и шолем для всех евреев нашего местечка. И а биселе гелт. Но все это потом, после Алленби».
Специалист опять прекратил читать.
— Ваш дед помог Алленби войти в Иерусалим.
Я сел и вытер пот со лба — получалось, что Мошко Весёлый сыграл решающую роль в освобождении Иерусалима от турецкого ига.
— Ваш дед — историческая личность, но он меня совершенно не интересует. С вашим дедом — к профессору Гурфункелю.
— Подпись есть? — спросил я.
— «Боже, — продолжил специалист, — я не подписываюсь, чтобы опять не попасть в лапы турок. Но ты знаешь, кто я, — еврей с Украины, который пришел поклониться Тебе».
— Зачем вы принесли мне это письмо, — недоумевал специалист, — все знают, что меня ничто не интересует после второго века нашей эры… Идите к этому профессору Гурфункелю. Мне сейчас даже кажется — вы считаете, что верблюд спас арабов, как евреев — Тора. У меня такое ощущение. Идите к профессору Гурфункелю, этому леваку, который уверен, что мы произошли от протоарабов. Он встретит вас с распростёртыми объятиями. Идите, идите, он в Аммане, советник при дворе короля Хусейна — Бен ибн Гурфункель!..
* * *
Я вышел на улицу.
Теперь я знал, что дед воевал на стороне англичан, был героем и исторической личностью.
Но был ли это мой дед?
Подписи не было. Шимен Кривой стал Косым, Ханночка — Леечкой, и местечко не называлось Мястковкой.
Всё было туманно.
Единственный, кто мог подтвердить, что это мой дед, — был Бог…
— Шекель, шекель! — доносилось с базара. Я свернул и пошёл по его рядам.
Что-то я искал, но я еще не знал, что.
Внезапно на одном лотке я увидел зелёную горку.
Это был крыжовник. Любимая ягода моего детства.
Я купил кило, высыпал в шляпу и, хрустя кислой ягодой, двинулся к Старому городу.
На станции Авоты останавливались не все поезда. Только медленные. Скорые проносились мимо, а некоторые — так вообще прибавляли скорость.
Возможно, с той поры я предпочитаю поезда неторопливые, никуда не спешащие, а скорые пусть пролетают мимо. Им нужны большие вокзалы с колоннами, туалеты со львами, с гранитными писсуарами.
Вокзал на нашей станции был сколочен из зелёных досок, с одной кассой и уборной, куда уважающий себя человек не мог позволить себе зайти.
На станции была деревянная скамейка и телефон, всегда свободный, потому что никогда не работал. Скамейка тоже была свободна: из неё регулярно торчала пара гвоздей.
Касса работала по странному графику: она была всегда закрыта, если поезд останавливался, и открыта — если проносился мимо.
На скамейке сидели только мы с Павликом — мы были такие тощие, что могли уместиться меж двух гвоздей.
Мы сидели и ждали поезда, который остановится.
На таких станциях сходило много симпатичных людей.
Где-то к полудню приезжала тетя Маша с котомками крыжовника — она ехала с базара на станции Майори.
На следующем поезда прибывала мама с такими же котомками, с базара Булдури.
— Мы же договаривались, что крыжовник куплю я, — говорила мама.
— Малину, — отвечала тетя Маша, — в Булдури надо брать малину. О крыжовнике не было и речи.
Мы шли к даче, тащили сумки, рты наши были набиты крыжовником.
У калитки нас ждала бабушка.
— А где телятина? — интересовалась она.
— Телятину привезет Павел. После обеда. Пойдите, дети, встретьте его. Он должен привезти кило три, сделаем жаркое.
Под солнцем, на деревянном столе, они готовили обед: красный борщ, салат со сметаной, котлеты с жареной картошкой.
Потом с двумя кульками крыжовника мы брели на станцию.
Пели провода, стрекотали кузнечики, пролетали капустницы.
Мы сидели на скамейке и ждали. Наконец приходил поезд. Из вагона не спеша выходил папа с папироской, стряхивал пепел с пиджака и раскрывал нам объятия.
— Друг жизни, — говорил он мне.
Поочередно мы с Павликом запрыгивали на него. Он пах табаком.
— Гражданин, — раздавалось из вагона, — это не ваше?
Папа регулярно оставлял сумку на сиденье.
— Спасибо, моё, — отвечал папа, забирал сумку, и мы с Павликом несли ее к даче. Папа всё время останавливался и зажигал свой «Беломор» — папироса постоянно гасла.
Каждый раз, чиркая спичкой, он говорил:
— Никогда не курите, ребята, вы не представляете, какая это зараза…
Наконец мы появились на даче. С веранды спускалась мама.
— Наконец-то, — говорила она, — ты привез три кило?
— Пять! — отвечал папа.
— Кому нужно пять, — говорила мама, — я просила три. Кто сожрет столько мяса?
— При чем здесь мясо? — удивлялся папа. — Я привез крыжовник.
— Майн гот! — вскрикивала бабушка.
— Кто тебя просил? — шумела мама.
— Вот, — папа доставал записочку, — пять кило крыжовника.
— А хиц ин паровоз, — говорила тетя Маша, — будем варить варенье. Подай мне таз, Соня.
— У нас нет сахара, — отвечала мама. — Дети, сбегайте за сахаром. Шесть кило.
Нам давали сетки, и мы бежали в ларёк.
В ларьке ничего не было. Кроме крыжовника.
— Берите, бузотёры, очень сочный, рекомендую, — уговаривала продавщица.
— У нас уже есть, — отвечали мы.
— Не такой! Берите, завтра его не будет.
Мы брали два кило, и килограмм она давала бесплатно.
— Гвалт! — кричала бабушка, — куда мне его девать? Уже больше нет кастрюль. Маша, позвони Семе, пусть захватит семь кило сахару. А вы, киндерлах, бегите на станцию, помогите — человек после работы… Да, постойте, — она накладывала нам два пакетика крыжовника, — пожуйте; когда ещё поезд придёт…
— Больше не можем, — говорили мы.
— Ешьте, ешьте, в нем полно витамина «це».
Мы опять сидели на скамейке, хрустели ягодой и ждали…
Начинало смеркаться. Наконец приходил поезд, весь в огнях, и из него выпрыгивал дядя Сёма. Обычно у него в руке был портфель, но в этот раз он тянул серый мешок. Один конец он дал нам, другой оставил себе.
— А ну, Ляссандра, а ну, Павло, раз-два, — он взвалил мешок на спину и понес.
— Что там? — спросил я. Нехорошая догадка прошибла меня.
— Крыжовник, Ляссандра, сочный, крупный, и знаете почём? Двадцать копеек кило! И вы считаете, что я мог его не взять?!
Мы молчали.
— А сахар? — спросил Павлик.
— Какой сахар? У меня не осталось ни копейки…
Мы шли к даче. Горели фонари. Навстречу шел папа. Он нес большой куль.
— Папирос не было, — сказал он, — но тут подвезли крыжовник… Крупный, сочный, по десять копеек… Вы считаете, я мог его не взять?
Женщины молчали, у них уже не было слов. Они одолжили сахар, и в огромных тазах варили варенье.
Вечером мы сидели на веранде и уплетали его. Прямо из тазов.
Морды наши были кислые: в варенье почти не было сахара.