— Отпусти, курва!
Ученица рава Кука оказалась сотрудницей одного из массажных кабинетов на улице Бен-Йегуда.
Оказалось, что её уже не раз выдворяли из страны, и сейчас она пыталась проникнуть туда под видом ортодоксальной еврейки. Но её узнал кто-то из полиции.
— Видимо, был её клиентом, — заявил каббалист Селедкер.
Двое агентов службы безопасности повели ученицу рава назад, к самолёту, который возвращался в Санкт-Петербург.
Проходя мимо, Рут поцеловала меня и подмигнула.
Она шла по полю, оголив груди, ноги у нее были длинные, как у жирафа.
— А почему аборигены съели Кука, — запела она на трапе, — никто не знает, молчит наука, — и скрылась в брюхе самолёта.
— Ужасное воплощение, — вздохнул Селедкер, — возможно, следующее будет более нормальным.
После поцелуя Рут представители таможни стали на меня подозрительно коситься.
— С какой целью вы прибыли в страну? — спросили они.
— Тут написано: «Цель визита — поиски себя».
— Что за поиски?
— Экзистенциальная философия предполагает…
— Говорите яснее! Почему вы не ищете себя у себя? Почему в Израиле?!
Я перечеркнул «поиски себя» и написал «поиски Мошко Весёлого».
— Кто такой Мошко Весёлый, — толстый таможенник был суров, — адрес, профессия, знакомства? Вы не знаете?! А этот горячий поцелуй, это подмигивание? Что у вас с этой женщиной?
— Абсолютно ничего, — заверил я, — я не сутенёр, я писатель.
И предъявил свои книги.
Он внимательно разглядывал их, листал, шевелил губами — хотя они были на русском.
— Писатель может искать себя? — спросил я. — Писатель имеет на это право?
— Писатель имеет, — наконец согласился таможенник и разрешил мне пройти, — только не ищите себя в массажных кабинетах на улице Бен-Йегуда.
Что-то во мне смущало его…
Президента «Швайнэкспорта» встречали на «ягуаре».
— Садитесь, подброшу, — пригласил Орнштейн, — в Израиле всего восемь «ягуаров».
— Не восемь! — бросил каббалист Селедкер.
— А сколько? — раздражённо спросил Орнштейн.
— Не помню, но не восемь, — ответил каббалист. — Поживите с моё — вы тоже забудете! Мне шестьдесят семь в третьем воплощении!
— Вы едете или нет? — повторил президент «Швайнэкспорт».
— Спасибо, я возьму такси, — ответил я.
— Если хотите, я поеду, — предложил Селедкер.
Орнштейн нырнул в машину, и «ягуар» унесся.
— Хамоватая личность, — сказал Селедкер. — Да, вспомнил: в Израиле всего два леопарда, два, а не восемь!
«Ягуар» вернулся, из окна торчала физиономия Орнштейна.
— Если решите возвращаться, не вздумайте брать девять-а. Девять-а — Орнштейн!
— Хамоватая личность, — повторил Селедкер. — Вы куда?
— В Иерусалим, — ответил я.
— А мне в Тель-Авив. Давайте возьмем одно такси на двоих. Сэкономим.
— Это же в противоположные стороны, — сказал я.
— Ну и что? — удивился Селедкер.
— Вы считаете, что это возможно?
— Конечно! Я только забыл, как. Все-таки — шестьдесят семь в третьем воплощении…
Мимо, прихрамывая и кряхтя, прошел заслуженный летчик России Степан Филимонов.
— Он его таки обрезал, — вздохнул каббалист Селедкер, — гнусная личность! Липкий. Ко мне так даже в вавилонском пленении не приставали. Паршивый тип…
* * *
Я взял такси и понесся в Иерусалим.
Шофёр был пожилой, с лицом боксёра: ворот его белой рубашки трепетал на горячем ветру.
— Сколько минут до Иерусалима? — спросил я.
— Пусть они уже оставят нас в покое! — страстно произнес он. — Арабы, левые, ваша антисемитская Европа! Оставьте уже нас в покое!
Он летел на ужасной скорости.
— Не слишком быстро? — спросил я.
— Если медленнее — они успеют отдать Иерусалим до нашего приезда, — вздохнул он. — Они раздают страну, эти бандиты! Иудею, Самарию, Голаны. Скоро мы будем жить на узком пляже, и арабам не потребуется много времени, чтобы сбросить нас в море! Но я возьму автомат, — он бросил руль, — вы слышите, Ури Гринберг возьмет автомат!
Навстречу нам несся грузовик.
— Все мы, алте идн, возьмем автоматы!
— Грузовик! — гаркнул я.
— Ну и что, — он схватил руль, — эти сабры, они рождены на свободе, они не знают цену своей земле, они не знали галута, они не понимают, что такое потерять землю. Поэтому они её раздают! Я жил в галуте, без своей земли, я был рабом — и больше не хочу им быть! Вы слышите? — он повернулся ко мне.
— Слышу, слышу, — я мечтал, чтобы он смотрел на дорогу.
— Что для них страна?! — продолжал он. — Они думают, им будет хорошо в Европе, в Америке, они станут зарабатывать огромные деньги… Мишуге, они не знают, что такое жить без страны! Я знаю, я — Ури Гринберг, польский еврей. «Жидам и собакам вход воспрещен!» И вот ваша Стена Плача. Попросите у Бога голову для наших шишек. Копф!
— Сколько с меня? — спросил я.
— Сто шесть шекелей, — и пусть они уже оставят нас в покое!..
* * *
Было раннее утро.
Мир казался молодым. Через Сионские ворота я вошёл в Старый город.
Я был в Иерусалиме.
Вторым из нашей семьи.
На протяжении многих веков мы повторяли: «В следующем году — в Иерусалиме». Остальные так и не добрались до него. А я — вошёл. От счастья хотелось прыгать. Но кругом были люди. Я побежал на почту и разослал всем, кого знал, телеграммы одинакового содержания: «Ай эм ин Джерузалем!»
Ответила, и то через несколько дней, только тётка:
«Денег сейчас выслать не могу. Без шапки на солнце не сиди. Целую, тётя Дора».
Чтобы убедиться, что это не сон, я попросил снять меня на фоне Стены Плача. Потом, пройдя по деревянному настилу, стал спускаться по лестнице к Стене. Внизу стояли солдаты. У них были сильные руки и смуглые лица. Я остановился. Я хотел, чтобы меня обыскали. Я искал контакта. Они добродушно кивнули мне, и я пошёл. Метрах в ста от меня возвышалась Стена.
Я направился к ней. Мысли мои были на небесах. Мне казалось, что я парю. Навстречу шел красавец-еврей в отутюженном лапсердаке, в белой сорочке, в огромной черной шляпе.
— Гелт, гелт, — повторял он и протягивал руки. Ему было лет сто. Он мог знать моего деда.
— Вы жили здесь в начале века? — спросил я.
— Двадцать шекелей, — сказал он.
Я протянул.
— Жил, жил, — сказал он.
— Вы не знали Мошко Веселого? — я достал фото деда.
— Двадцать шекелей, — сказал он.
Я снова протянул.
— Знал, знал, — сказал он, не глядя на фото.
Я всё понял и пошёл дальше.
Навстречу уже шли новые просители с развевающимися бородами.
— Гелт, гелт…
Толпами шли туристы.
Немцы были серьёзны. Они осознавали ответственность момента. Каждый немец давал марку.
Японцы неистово снимались. Видимо, они недостаточно осознавали ответственность момента. Каждый японец дарил по широкой улыбке.
Американцы тащили тонны фотоаппаратов, жевали поп-корн и пили колу.
Я обогнул их и понёсся к Стене.
Навстречу мне, раскинув руки, шла крупная женщина в сером пиджаке и длинной юбке. На ней была масса медалей.
— Ветеран? — спросила она.
То ли от абсурдности момента, то ли от солнца, которое начинало жарить, я брякнул:
— Да.
— Какой фронт?
— Первый Украинский.
— Второй Белорусский! — она крепко обняла меня. — Сколько ранений?
— Три, — соврал я.
— Шесть ранений и контузия, — отрапортовала женщина, — кто бы мог подумать, что доживем до юбилея!
Сзади подошли двое, увешанные орденами.
— Товарищ с Первого Белорусского, — представила женщина, — ну, пошли.
— Куда? — спросил я.
— За победу мы по рюмке осушили, — затянула женщина, — за друзей добавили ещё!
— Мне к Стене, — сопротивлялся я.
— Стена подождёт — вы с нами в Москву!
— Зачем?
— Как зачем? На парад Победы! Все наши ветераны там будут. Мы хотим пройти в израильской военной форме по Красной площади.
…Мы пили в каком-то ресторане, вспоминали бои, переправу через Одер, взятие рейхстага, обнимались, плакали… Потом затянули песни.
— Бьётся в тесной печурке огонь, — пели мы.
У Стены я оказался в сумерках. Жёлтые огни освещали её.
Не было ни просителей, ни ветеранов, площадь была пуста.
Я припал к Стене.
Она была тёплой, как ладонь отца. Сколько лбов припадало к ней со дня нашего изгнания. Мне было две тысячи лет…
Из глаз полились слезы, и облегчение сошло на меня.
Слезы детских и взрослых обид катились из глаз моих.
Все сдерживаемое в той стране прорвалось и уплывало.
И свет пронзил меня.
Мне уж ничего не надо было просить — Бог увидел меня, когда я предстал перед Стеной, и ниспослал мне отраду.
На Стене, как на экране, прошла жизнь моя, как фильм, где в главных ролях были отец, мать, люди с нашей дачи на станции Авоты — звёзды моего кино…