Читать интересную книгу Забайкальцы. Книга 3. - Василий Балябин

— Беда, Филипп Иваныч… собирайся живее… да сматывайся… куда-нибудь… подальше…

Филипп, зажав в руке унт, который только что стянул с левой ноги, оглянулся на Ермоху:

— Что такое?

— Подожди, дай дух перевести… — Ермоха опустился рядом на скамью, шумно вздохнул. — Рестовать тебя хотят, Кешка Шакалов да этот приезжий офицеришко.

— За что?

— А вот за это самое, за Ивана.

— Господи, твоя воля, — побледневший Филипп уставился глазами на Ермоху, старуха его, перестав расстилать на полу потник, заохала, закрестилась на иконы, невестка их прекратила на кухне мытье посуды, подошла к двери и со слезами на глазах прислушивалась, о чем говорит старик.

— Да ишо молите бога за Настасью нашу Федоровну, она мне все это и растолмачила…

И тут Ермоха рассказал, что еще утром хозяйский сынок Иннокентий, приезжий офицер, а также и Савва Саввич разговаривали про здешних большевиков-красногвардейцев, составляли на них списки. Часть их разговоров подслушивала Настя, при этом она слышала, как Иннокентий сказал: «А за Ваньку Рудакова отца возьмем, нечего с ним церемониться». И еще двоих запомнила Настя: Елизара Демина и Андрея Макарова, остальных не разобрала.

— Она соопчила мне ишо днем, я кое-как дождался вечера, да и к вам скореича.

— Ну спасибо Настасье, сошли ей господь доброго здоровья. А вить я по дрова собрался ехать утре, а тут вон оно што. — Филипп в полной растерянности посмотрел на старуху, на невестку, перевел взгляд на Ермоху. — Сматываться надо, уезжать, а куда на ночь-то глядя? Ума не приложу.

— А ты не езди, а отправляйся пешком, — предложил Ермоха, — а знаешь куда? На Шакалову заимку.

У Филиппа глаза полезли на лоб от удивления.

— К ним же на заимку? Да ты в уме?

— В уме. Не мешкай, а собирайся, пока не поздно. Дорогу на заимку знаешь, там сегодня Микита с Акулиной, их не бойся, люди свои. А завтра я туда же приеду, да и Настасья, наверное. Чудак ты человек, это самое надежное место. Им и в нос не бросится искать тебя на ихней же заимке. Мы ишо на всякий случай тайник устроим в сене, иди смело. Харчи с собой не бери, прокормим тебя до отстою, у Шакала еды на нас хватит.

— Пожалуй, верно. — Филипп поглядел на старуху, вздохнул. — Шубу-то мою не стели, придется идти, ничего не поделаешь. Спасибо тебе, дядя Ермоха.

— Не стоит. — Ермоха поднялся со скамьи, нахлобучил шапку. — Ну так ты не тяни, отправляйся живее. А я побегу к Елизару да к Андрюхе Макарову, обскажу им, а остальных-то они сами предупредят, кого следует. Прощевайте покедова.

— В добрый час.

К вылавливанию антоновских большевиков Березовский и сотник Пантелеев приступили на следующее утро, задолго до рассвета. Вместе с ними пошел поднятый спозаранку поселковый атаман и хмурый с похмелья Христофор Томилин с тремя понятыми — пожилыми дружинниками. Все вооружились винтовками и при шашках.

На дворе лютовал мороз, село заволокло густой копотью, усы и бороды дружинников в момент покрылись куржаком, обросли ледяными сосульками.

— Сдурел мороз-то, — ворчал сердитый спросонья атаман, приотстав от офицеров. — Вчера днем как славно было, дюже притаивало, а седни опять вон какая беда.

— Крещенские морозы вернулись, — отозвался один из дружинников.

— И чего это их приспичило, — продолжал ворчать атаман, — в эдакую рань с арестами этими.

— Самое время захватить дома, пока не разбежались, — так же сердито ответил ему Христофор Томилин, недолюбливающий атамана за то, что тот попустительствует сельчанам, явно сочувствующим большевикам.

Первым решили арестовать Филиппа Рудакова. Разбуженная громким стуком в окно, старуха задом наперед накинула ситцевый сарафан, открыла непрошеным гостям сенную дверь, впустила их в избу.

— Где хозяин? — чиркнув спичкой, обратился к ней Берёзовский.

У старухи при виде целой толпы вооруженных людей отнялся язык.

— Чего молчишь, старая, ну!

— Нету его… н-н-не знаю… — лепетала старуха, дрожа как в лихорадке.

— Да ты не трясись, бабка, не тронем тебя, не бойся, скажи только, где старик?

— Уехал он… восподин… начальник… уехал… в станицу… однако… вот хоть дядю Ермоху… — И тут, поняв, что сболтнула лишнее, старуха прикусила язычок.

— Ермоху? — прицепился к ней Иннокентий. — Это какого же Ермоху, работника нашего, что ли?

— Ой нет, батюшка… восподин…

— Он самый, работник ваш, Иннокентий Саввич, — заговорила, входя из горницы, невестка, кутаясь в бумазеевую шаль, — приходил вчера вечером, он часто у нас бывает, а тятенька-то уже уехал.

Берёзовский; не слушая ее, махнул рукой:

— Обыскать.

Понятые рьяно принялись за дело: обшарили все углы, слазили в подполье, осмотрели сени, а Томилин потребовал даже ключи от амбара у следовавшей по пятам за ними хозяйки.

— Да ты в своем уме, Истифор Миколаич? — съязвил атаман, осуждающе покачав головой. — Где же это видано, чтобы в эдакий мороз люди в амбарах отсиживались?

— Э-э, черт. — Христофор посоветовался с офицерами, приказал своим. — Идемте дальше.

Когда вышли на улицу, Томилин оглянулся на шагавшего позади всех атамана, шепнул Иннокентию:

— Это работник ваш предупредил Филиппа.

— Вы уверены в этом? Признаться, я то же самое подумал, когда старуха-то сказала, но откуда ему было знать про замыслы наши?

— Подслушал вчера, вить пьяны были в дымину, кто-нибудь из наших и сболтнул такое, что он догадался обо всем и удружил Фильке.

— Ну если так, то я ему, старому черту, покажу, как соваться куда не следует.

Многих сельчан потревожил в это утро сынок Саввы Саввича со своими подручными. Однако, к великой его и Березовского досаде, из тридцати двух человек, занесенных в списки, арестовать удалось лишь восемнадцать. Всех их по одному, по два препроводили в школу, где в этот день запретили занятия, и, приставив к ним караульных, отправились к Савве Саввичу.

В это утро Ермоха, как обычно, поднялся задолго до свету и, до завтрака напоив лошадей, задал им овса, а затем прошел на гумно, принялся разметать запорошенный снегом ледяной ток. Там, когда закончили молотьбу, остался небольшой ворох ярицы, его и намеревался Ермоха провеять сегодня, убрать в амбар, а к вечеру уехать на заимку, полагая, что вместе с ним поедет туда и Настя.

Завтракать Ермоха пришел уже к восходу солнца. К его удивлению, в зимовье у них сидела за самоваром Марфа Дидючиха. Матрена угощала ее гречневыми колобами со сметаной. В углу на нарах, укрытая шубой, лежала Настя, тихонько постанывала.

Поздоровавшись, Ермоха охлопал рукавицей куржак с бороды, обивая с нее ледяшки, подосадовал:

— Это беда какая-то нонешний год — будто отеплело малость, а седни опять мороз давит и ветру нету. Ярицу надо бы провеять, да где тут. Когда не надо, так его прорвет, что и удержу нету, а тут даже сухой былинки не колыхнет. А что с Настей-то?

— Да ничего, дядя Ермоха, — ответила Матрена и поставила на стол тарелку с новой порцией колобов. Садись-ка вот, поешь горяченьких да поезжай куда-нибудь. Сегодня тебе нельзя тут, — и даже голос понизила. — Настасье-то время подошло родить.

— A-а, ну тогда я почаюю мигом, да и на заимку с утра.

Умывшись холодной водой над лоханью, Ермоха утерся матерчатым кушаком и, присев к столу, принялся за колоба. Он только налил себе третий стакан чаю, как дверь распахнулась и в зимовье, вместе с клубами морозного пара, ворвался хозяйский сын Иннокентий. Он даже домой не зашел вместе с другими, а прямо с мороза в зимовье. На пунцовом от злости лице сотника белели заиндевевшие брови, ресницы и маленькие пушистые усики.

— Где был вчера вечером? — сразу же напустился он на Ермоху.

Старик повернулся к сотнику боком, смерил его с ног до головы насмешливым взглядом:

— А «здравствуй» дома оставил?

— Ну, здравствуй, где был вчера, спрашиваю?

— Где был, там уж нету, тебе-то какое дело до меня?

— Ты спровадил Филиппа Рудакова?

— Нужда пришла спроваживать.

— Большевикам содействуешь, старый черт…

— Да ты што прицепился-то ко мне? Ты кто мне есть! — поднял голос уже обозлившийся Ермоха, обветренное лицо его стало густобагровым. — Молокосос, паршивец, давно ли я на руках тебя носил, сопли вытирал поганцу! Сгинь сейчас же с моих глаз, пока я шею тебе не намылил. А то как схвачу вон сковородник и на чины твои не посмотрю, выметайся, пока цел…

Не ожидавший такого оборота сотник опешил.

— Ну подожди, хам, я с тобой сделаюсь! — И, пинком открыв дверь, выскочил из зимовья.

— Щенок паршивый, шакаленок! — гремел ему вслед Ермоха и так смачно ругнул его, что насмерть перепуганная Марфа заохала, закрестилась:

— Восподи боже милостивый, сват Ермолай, да ты сдурел, што ли, вить он охвицер, благородного звания человек, а ты его такими словами. Ох и угораздило же меня… Матренушка, будь добра, сходи к бабке Устинье, позови ее к Настасье-то, а я уж от греха подальше…