А сколько зряшно, как полова, просеивается сквозь решета невосполнимых и неповторимых дней, и мы, несчастные, торопимся их прожить, столкнуть с плеч, как тяжкую торбу, будто боимся надорваться, выкидываем из памяти. Нет, мы конечно имеем урок перед глазами, как надо правильно прожить жизнь, как надо труждаться, "чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы", но это знание, увы, не дает практического опыта, не заразительно для многих, ибо гибельное искушение сладострастием и ленью из века заложено в тлеющей, меркнущей, умирающей нашей утробе, торопящейся вкусить прелестей в мире здешнем. Но в бренной плоти скрывается не только искус душе, но и природный остерег: дескать, мил человек, вспыхнешь ярким пламенем и скоро выгоришь, как сухой хворост в костре, а шаять, едва испуская горький дымок, можно долго, пока не надоест…
Эх, да сколь и непамятны мы, грубы душою, зальдели сердцем, торопясь "поле перейти", опустив долу глаза, сколько пораструсили впечатлительного, порою и необыкновенного, не стараясь удержать в груди, пробежав пустым взглядом, не придав значения; после-то и спохватишься, тужишься припомнить, да будто ветром напрочь выдуло из головы облик родного человека, его строй мыслей, его "похмычки" и поступки. Остается лишь смутный негатив, заплесневелая, в разводах фотография с намогильной пирамидки, потускневшая от дождей, ветров и травяной пыльцы. И невольно затомишься тут и сам на себя осердишься, кляня за легкомысленность, но увы, уже не достать опрометчиво забытое из небытия, из того небесного архива, куда складывается на веки вечные всемирная история…
Тимур Зульфикаров КНИГА ДЕТСТВА ИИСУСА ХРИСТА. Продолжение. Начало в №1(113)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Я уже знаю, что есть любовь, иму, матерь безмолвная Мария моя и абу, отец мой Иосиф с осыпчивым, тронутым, пурпурным маком в повреждённых, пурпурных, кровоточащих руках.
О, мак-текун сладко, незаметно останавливает кровь? останавливает муку жизни?
Отец, вы прибегаете к маку забвенья тайно? Вкушаете дым персидского языческого рая?..
Это персы сказали, что рай — это цветущий сад, в котором бродят девы с нагими избыточными, певучими грудями и лазоревыми сосками?
Отец мой, вы взяли мак и забрели в чужой рай?
Но вот бешеная собака — а средь тишины и безбожья, бездорожья, безвременья провинции только бешеные собаки напоминают о братстве одиноких человеков, а в Империи только в Риме ликуют, тратятся, безумствуют, соединяются во грехе человеки, а в провинции они пьют глухое вино одиночества и забвенья, и пыльно тоскуют о Риме...
Но тут бешеная собака привлекла, собрала, соединила их, и они вспомнили друг о друге в страхе своем.
Но вот бешеная собака в нашем притихшем Назарете укусила белого вола.
И вот бешеный переимчивый вол в пене обильной побежал густо, смертельно по улочкам Назарета и искал жертву от бешенства своего.
И пузырчатые ядовитые хлопья пены окропляли улицы пустынные и дома с закрытыми глухо дверьми.
И весь Назарет погрузился в бешеную пену, и пена покрыла вечную пыль назаретскую и камни несметные, хлебовидные его.
И вол искал, кого убить рогами разъярёнными.
Но не было никого на улицах Назарета, все попрятались в страхе в глухие, одинокие домы свои.
И тогда девочка Мария в алой шапочке обгоревшей вышла из дому на улицы пустынные, и вол увидел алую шапочку беззащитную её, и пошёл на неё, на алую.
Мария вся стала алая, как шапка её.
Бык в пене жемчужной еще более разъярился, увидев алую головку.
И Мария замерла близ смертельных рогов вола.
Тогда Иисус выбежал из дома своего и стал пред волом, между рогами и Марией.
Тесно Ему.
Остро Ему.
Пронзительно Ему.
Душно...
Но Он знает, что эта смерть — не его.
Тогда вол опускает голову в пене, а мальчик гладит ладонями рога его, и потом гладит ноздри горящие, трогая перстами гибко, нежно густые ресницы зверя, как струны эллинской кифары.
А потом ладони Иисуса наполняются пеной. Собирает Он пену вола.
А потом Иисус нагибается и срывает траву весеннюю редкую, и травой обтирает морду быка... Долго... Долго...
Глаза быка плачут чрез пену... Он стал смирен, и утих пожар тела его.
— Мария, я знаю, зачем ты вышла к быку...
— Иешуа, мальчик с нимбом... Я люблю Тебя... Я знала, что Ты спасёшь меня... Я хотела увидеть Тебя...
Теперь и Ты навек любишь меня, хотя Ты дрожишь, и ладони Твои полны бешеной пены...
Ты спас меня...
Но я тоже спасу Тебя, но я прокричу на весь свет, что Ты вечен! что Ты воскрес!
Я спасу Тебя, когда Твои ладони будут полны крестных гвоздей!
Воистину близ Тебя творятся вечные деянья!
Близ Тебя и я вечна!
И этот бык пенный стал вечным...
И эта быстровыгорающая пенная трава стала вечна...
Мальчик с Нимбом! Иисус, Иешуа, я и на земле, и на небесах люблю Тебя...
— Мария, откуда ты взяла эти Слова?.. Слова грядущих Дней? Слова после Креста?..
Тут прибежал Малх, и взял девочку на руки, и унёс её в дом свой.
Он сказал:
— Древние иудеи истинно говорили, что дьявол пляшет на рогах быков и на кончиках женских распущенных волос!..
А утром тайно Мария уехала в Магдалу.
— Мария, Мария, Мара, мааа, но я видел, как в утреннем хамсине, хамсине ушла, уковыляла чахлая повозка твоя, и Малх закрывал тебя спиной от моих глаз.
Хамсин, хамсин, самум, песчаный ураган всех восставших пустынь, песчаная мгла, мга, спаситель мой ты ослепил Назарет, и горы, и долы его до возлюбленной моей долины Ездрилонской и до заветного моего Генисаретского озера...
И глаза мои исполнены летучего песка, и слезы мои не от прощанья, а от секущего песка, песка, песка?
Да?
Отец, а если б хамсин был вечен, то как бы люди жили в вечной слепоте песка?..
А если Древний Закон вечен, недвижен, то зачем тогда бредут, пылят многодальные караваны, и птенцы кричат в гнёздах? А?..
И новые Пророки, как пенные быки, вопиют и алчут ножа иль Креста? А?..
Но разве засохшая хлебная лепёшка хуже свежей коровьей, дымящейся на дороге?
И разве во дни нужды ты будешь есть коровью, а не хлебную?
Но!
Отец мой, зачем Мария ушла? Я спас её от пенного быка, а она ушла.
Отец, зачем в мире есть колёса? и повозки? и бегучие кони? и верблюды-странники пустынники? и шатры "суккот" кочевые? И мука прощанья разве не превышает сласти путешествий?
Отец, а разве с нашей крыши Магдала не видна?
Отец, а вы вкушаете, вдыхаете мак пурпурный забвенья?
И яд прощаний обращаете в мёд воспоминаний?
И вот испьёшь мак, дурман-туман, и увидишь с крыши далёкую Магдалу и иные в святом хамсине забытые града, града, града?..
Абу... абу... Отец, что есть любовь между женой и мужем?
Отец, уже не знаю, не знаю я...
Мария ушла, и вот уже не знаю я...
И камень о камень биясь, высекает огонь...
А дева о мужа виясь, порождает дитя...
Отец! Отец...
И что любовь — это только совокупленье и рожденье?..
Но мало этого...
Жена рождает. Жена ближе к Богу. Жена должна проводить мужа за смерть — в Царствие Небесное.
Это любовь...
И Иисус долго бежал в хамсине за повозкой Марии, но повозка истаяла в песчаной круговерти, словно повозка сама стала песком летящим, и Мария стала песком текучим.
И Мальчик пришёл к потоку-вади Киссону, который весной превращался в реку, где тонули ослы и верблюды.
И Мальчик пошёл задумчиво по реке, по притихшим волнам, водам и замочил только босые ступни...
Вода, как пыль, как глина, как камни только дрожала, расступалась под Его ногами, но не рушилась... Не впускала Его вода.