Иисус улыбается и говорит:
— Это ветер повернул...
Весной в горах от такого ветра пастухи летают над облаками и пропастями...
Но я ещё не могу изгнать болезнь твою... Позже излечу тебя... Ты подожди.
Прокажённый говорит:
— Меня звать Симон. Я живу в Вифании.
Иисус сказал:
— Я приду в твой дом, где Мария, сестра Лазаря четырёхдневного воскрешенного, разобьёт сосуд алавастровый и изольёт нард индийский на ноги и голову мою, и оботрёт власами жемчужными, как мать, ноги мои...
Симон, ты жди...
Ааааааа... Адонай! Господь мой! Дай!.. Нестерпимо от чужих язв, ран...
Дай исцелить больного! Дай... дай... дай... Аааа...
Аааа!..
... А Галилейские блаженные святые пастухи
Две тысячи лет назад говорили,
И досель говорят,
Что Он останавливал перелётных птиц,
Что Он укрощал бешеных быков,
Что Он ходил по водам и облакам,
Что Он поворачивал горящие факелы от жертв к палачам...
Галилейские пастухи досель только о Нём и говорят...
Галилейские пастухи вечны, ибо они видели и видят Вечного...
Аааааааа
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. — Отец, отец мой!..
И вот мы жарим воробьев на костре, и мальчики незнакомые, пыльные едят жареное.
И я ем жареное тельце, нищую тушку воробья, но мясо воробьев бедное, жидкое, водянистое, и оно исторгается из меня на землю и не идёт в тело моё.
И тяжко, тошно телу моему, а мальчики-отроки, которые уже старше меня, едят воробьев и смеются надо мной у костра.
Скоро в Иерусалиме Праздник Кущей, и караваны богомольцев запылённых, блаженных бредут по городу нашему, обходя более краткие дороги к Иерусалиму, ибо там гнёзда летучие разбойников.
И вот отец мой дал приют богомольцам, и двенадцать отроков сидят у костра и жарят воробьев.
И в руках у одного из отроков священный букет-"лулав", сплетённый из пальмовых, ивовых, персиковых, лимонных веток.
И отрок ловко залезает на спящие деревья во дворе нашем и сбивает, сметает "лулавом" ночные, сонные гнёзда воробьёв, и убивает умело ночных, вялых птиц, и разбивает яйца недозрелые, и яйца текут разбитые по ветвям.
У отрока лицо хищное, упоённое убийством живых, а левый глаз у него косит, как у страстных жен.
А голос узкий, знобкий, хлёсткий, как у хищных птиц. Рот узкий. Душа узкая.
Хищные птицы жалобно кричат, как саддукеи и фарисеи.
Он кричит жалобно:
— На празднике Кущей убивают жертвенных агнцев и волов, а мы, бедняки-"евионы" святые, убиваем жертвенных воробьев.
Я убил двенадцать воробьев — каждому по воробью, жалкая жертвенная еда, но другой нет у бедных...
Иисус, нищий, воробей, сын плотника старого, ешь воробьев!..
Но язык мой, и гортань, и горло моё не приемлют такой пищи... Я стою под разбитыми гнёздами, из которых расколотые яйца текут на лицо моё.
И что слёзы мои, когда текут заветные хрупкие яйца?.. Господь мой!.. В мире нет ничего страшнее разрушенного гнезда, селенья, града, народа...
А убийца воробьев ночных смеётся, но остальные отроки молчат, но едят воробьев на огне.
А утром сизым караван богомольцев уходит в Иерусалим, и я прощаюсь бессонно с ними, и со сна плохо воспоминаю прохожие, пыльные, чужие, но ставшие за ночь родными и близкими у костра их имена: Пётр, Андрей,
Иаков, Иоанн, юные вольные рыбари от вольного моря Галилейского, Филипп и Варфоломей, Фома, Матфей, Иаков Алфеев, Леввей, Симон из Каны.
А двенадцатый, который убивал воробьев, был Иуда из многоторгового, гористого ветхого Кариота.
И Иисус уже узнал его, а он ещё был слеп и не знал о грядущих днях...
— Отец, отец мой Иосиф!.. Вот караван богомольцев ушёл, убив жертвенных воробьев...
А я больше никогда не буду есть мясо. Зачем мясу мясо?
Разве агнцы поядают сосцы овечьи материнские кормильные вместе с молоком их и пиют кровь?
А я буду есть только любимую мою похлёбку-"либбан" из плодов и трав.
И плоды дерев и полей.
Хотя даже когда человек рвёт яблоко с дерева — он похож на мясника, багрового от крови животных, а я не хочу быть багровым.
А убийца овцы недалёк от убийцы человека.
Отец мой, лучше мак, чем мясо убитых, ибо тут ты убиваешь себя, а не других...
Отец мой, караван ушёл в Иерусалим на Праздник Кущей, а я не хочу идти с ним, а я не хочу убивать жертвенных животных. Ибо сам стану жертвой.
А я пойду к потоку Киссон и буду лепить из глины...
— Сын, я знаю, ты опять будешь лепить глиняные кресты.
Мальчик сказал:
— Я должен вылепить двенадцать воробьев...
Он пошёл к Киссону, который уже опал и не был бешено полноводным — таким, когда, как посуху, Он ходил по его высоким покорным волнам.
Иисус сел на сырой, речной песок и тинистую глину, и вылепил тонкостными перстами плотника двенадцать глиняных воробьёв.
Потом Он сложил воробьев на песок, и жгучее солнце просушило, прокалило их, и они стали лёгкими, невесомыми...
Тут пришёл Иосиф, и он дивился мастерству лепки десятилетнего Сына своего:
— Кто научил Тебя лепить птиц? Твоя любовь к птицам научила Тебя?..
Иисус сказал:
— Я хочу вернуть, воскресить убитых сегодняшней ночью в ночных гнёздах вместе с яйцами неповинными, сокровенными.
Иосиф изумился:
— Гляди, Иешуа!
Иль я с утра, в Праздник Кущей, вкусил мака и чудится мне?
Иль двенадцать воробьев налетели, и каждый взял в лапки своего глиняного собрата, и улетели все двенадцать?
Иль сами глиняные воробьи стали живыми и восстали с речного песка, оставив извилистые следы, похожие на египетские иероглифы накаменные?
Или Ты превратил глиняных в живых?
Истинно говорят древние раввины, что язык иудея всегда должен говорить: не знаю, не знаю, не знаю...
И я не знаю, не знаю... Но нет никого на песке, опричь птичьих следов...
Мальчик! Сын мой! А мне ведь скоро умирать, а Тебе одному оставаться...
И разве Тебе помогут глиняные и воскресшие воробьи в этом страшном мире? Средь законов древних, каменных?
Иосиф сел на песок мокрый и рыдал, и Иисус не мог утешить его...
Он шептал, но отец не слышал Его...
— Отец, отец, отсюда, от глиняных воробьев, с помощью Небесного Отца Моего, я начну воскрешать усопших, поднимать падших, исцелять хворых, утешать печальных...
А галилейские пастухи говорили и говорят уже две тысячи лет:
Когда Его распяли — над Его Крестом кружили необъятные стаи перелётных птиц...
А к Его Кресту шли все бешеные, пенные быки...
И все прокажённые, и все больные, слепые, немые и бесноватые...
И многие мёртвые шли к Его Кресту...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Господь мой! Отец Небесный мой!
Мне девятнадцать лет, и отец мой Иосиф умер.
И мне теперь не с кем говорить на земле этой, а только с Тобой, ибо Матерь Мария моя безмолвна, и следует повсюду безмолвно, покорно за мной.
Господь мой!
Отец мой уснул на крыше под маками-текунами, и лепестки пурпурные нежно покрыли блаженное лицо его.
Маки что ли усыпили, похоронили его? не знаю, не знаю, не знаю, Господь мой...
А только Ты и это знаешь, знаешь...
Отец мой перед смертью мало читал Закон и Пророков, а более читал эллинских мудрецов и поэтов, и возлюбил земную, змеиную мудрость и мак-дурман поэзии...