Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец оба компаньона, растерзанные, оказались в ближайшей «рюмочной», и Володя сказал знакомой барменше: – Два по двести коньяку, – на что та, по привычке, налила рядовые сто, но Володя повторил с характерной интонацией Высоцкого: – Я сказал, двести!
Он лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, и лишь тогда время соизволило вернуться к обычному течению, перестало пробуксовывать.
На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо-черепаховой оправе угрожающе сползли на нос, казалось, съежившийся от пережитых потрясений. Карие в цвет оправы глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко крашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие общему облику и сам собой втянулся. По крайней мере, его не было видно под черной сатиновой курткой на бараньем меху. Качество меха кричало о том, что баран был таким же худосочным при жизни, как сегодняшний Алик.
– К таким деточкам следует приглашать не двух пожилых и усталых людей, а бодренькую Бабу Ягу с Кощеем Бессмертным и то, лишь в том случае, если бессмертием утомятся, – сказал он, наконец. – Я еще после вчерашнего празднования не отошел. Зря мы после кафе к тебе пошли, как думаешь?
Володя не думал. Он уже слышал звук трубы, полки его историй разворачивали парад, били копытами белые кони под попонами, в воздухе плыли плюмажи, и реяла оранжевая пыль над плацем. Стремительно взмывало круглое крепкое солнце, генералы подкручивали усы рукой в белоснежной перчатке и усмехались тайным мыслям о полосатой юбке молоденькой маркитантки с кружевными оборками, пришитыми изнутри. Даже рыжая мышь, пробравшаяся к полковой кухне, чувствовала торжественность минуты, вставала на задние лапки и настраивала небольшие круглые ушки: что?
Наблюдающая за ними тень скользнула в угол: байки Володи странным образом помогали ей в этом мире, казалось, она обретала плоть вместе с ними.
Володины байки. Воскрешение
– Кстати, о Бабе Яге, – не в силах вырваться из плена прекрасных видений, задумчиво начал разом посвежевший Володя. – Помнится, я еще не рассказывал тебе о колдунье…
Тут уже никакие действия не могли остановить процесс, но Алик и не желал остановки с выходом в действительность; дальше, вперед, за Володей на границу Вологодской и Архангельской областей, в заброшенную деревню из шести домов, стоящую на высоком берегу неведомой реки с многочисленными полуразрушенными мостками, с прохудившимися лодками, с ярко-зеленой ряской, качающейся у края лодочных бортов, с медленным тягучим течением времени, со зноем и оводами, с пестрыми коровами и непременным, жизненно важным для деревни сенокосом, – туда, в рубленый, потемневший от дождей дом пятистенок, где за три рубля можно жить у хозяев целую неделю, да еще молоко и картошка бесплатно.
– К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того чтоб отправиться в хлев – я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, так встречали хозяйку ее подопечные, – постучала в потолок. Я выглянул в щель меж досок у порожка, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился.
Хозяйка попросила меня сбегать к фельдшеру, он, по счастью, жил в той же деревне, через несколько оставленных на милость времени домов, даже не заколоченных: в деревне чужих нет. Я обернулся за полчаса: двадцать минут ушло на побудку специалиста. Но мы опоздали, фельдшеру оставалось констатировать смерть, что он и сделал тут же, за дощатым столом: выписал справку, проваливаясь стержнем шариковой ручки в неровности стола сквозь тонкую пожелтевшую бумагу фирменного бланка. Газету не подложил, газет в доме не водилось, да и не до того было. Фельдшер торопился на автобус, который ходил два раза в неделю от железнодорожной станции, объезжая все деревни, развозя письма, хлеб и немногочисленных пассажиров.
Покойник лежал на кровати с закрытыми глазами и подвязанной челюстью. Вдруг овдовевшая хозяйка запричитала. Она никак не могла собраться с силами, чтобы встать, заняться необходимыми приготовлениями, все повторяла как заведенная:
– Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать! На сенокос как раз! Что же теперь? На сенокос ведь!
Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль худенького штакетника, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя во двор. Вся же трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос: не успеешь заготовить, чем зимой скотину кормить. Комбикормов нет. Но вот бабки зашептались, в их ряду возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла ее, тотчас заговорила:
– Клавдея, надо пойти к ней! Сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.
– Так ведь грех на душу брать! Страшно!
– Грехом меньше, грехом больше, – махнула рукой вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже перевязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей – уж очень похожи были женщины. На ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:
– Ты посиди пока в избе, да соседок-то не пускай, не говори ничего соседкам-то. Да не бойся, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну! Если по нужде захочешь, потерпи маленько, или в ведро, вон, под рукомойником. Не открывай дверей-то, нельзя пока.
Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группку старух перед домом как корова языком слизнула, раз – и нет никого у забора. С собой хозяйка и ее родственница привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: глухое платье чуть не домотканого холста и темный платок, закрученный на манер «кики».
Незнакомка пристально взглянула на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось. Это была пожилая и тучная, но видно, что крепкая женщина с безбровым одутловатым лицом и прозрачными, светлыми, чуть ли не до белизны, глазами.
– Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя самой, – приказала она.
Мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки за ноги, совершенно уже холодные, но не окоченевшие, переложили его на длинный дощатый стол, хотя колдунья (а кто еще, как не колдунья) не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую – ребристая бутыль.
Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней след в след. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз, проходя слева от головы лежащего, колдунья мазала губы покойника жидкостью из бутыли. Потом ведьма заговорила громче, так что уже можно было разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь-камня, но обильно перемежала традиционные слова ненормативной лексикой, которую я ошибочно полагал не принятой к употреблению в заброшенных деревнях. Хозяйка между тем костерила мужа, как могла, упирая на то, что он оставил ее без помощи в самую горячую пору, подвел, ишь чего удумал, не дотерпел до сентября.
Женщины ходили все быстрей, ругались громче и энергичней, и явственный стон донесся до моих ушей. Не веря своим глазам, я увидел, как шевельнулась левая кисть покойного, приоткрылись его глаза. Колдунья подхватила хозяина за плечи, помогла сесть, поднесла к его обескровленным губам наполненный стакан, приговаривая, как похмельному:
– Поправься, поправься.
Жена продолжала ругать мужа на чем свет стоит. Хозяин, скорее неживой, чем живой, сполз со стола с их помощью, потер грудь, выговорил:
– Ох, тошно-то как, плохо как, – в очередной раз протяжно застонал.
Женщины заставили его немного походить вокруг стола, жена все убеждала мужа дождаться сентября, а там, дескать, как знаешь. Колдунья продолжала выпаивать ему почти наполовину опустевший стакан. Понемногу на лицо хозяина вернулась бледность вместо запавших зеленоватых теней, глаза принялись закрываться теперь уж сонно; женщины уложили его на постель, колдунья вылила на едва порозовевшие губы последние капли своего снадобья.
Меня тоже неудержимо потянуло ко сну, несмотря на ранний, впрочем, ну, как ранний – обеденный, если по-деревенски, час. Я поднялся к себе на чердак, лег и проспал до следующего утра. Ранним утром, выглянув в узкое окошечко, увидел хозяйку, несущую на правом плече две косы, а в руке беленький узелок с едой, и хозяина, с явным усилием бредущего следом. Домой в тот день они вернулись прежде прочих селян, хозяин был еще слаб и плох, но через пару дней вполне оклемался и косил уже исправно.
- Младенцы спали без улыбок. Рассказы - Татьяна Полуянова - Русская современная проза
- Когда придёт Зазирка - Михаил Заскалько - Русская современная проза
- Жизнь как фотоплёнка. Рассказки - Константин Крюгер - Русская современная проза