Читать интересную книгу Опасность - Лев Гурский

Приблизившись поближе к трейлеру, я осмотрел и вторую пострадавшую машину. ЗАЗ-968 пострадал, видимо, просто за компанию — загорелся после взрыва «нивки». Обгорелый «запорожец» окончательно убедил меня, что на этот раз поработал едва ли Партизан. Понял я это не только потому, что автомашины до сих пор Партизана не интересовали, но и потому, что бомбочка, хоть и являлась самодельной, сляпана была наверняка небрежно, взрывчатки было гораздо меньше обычного и — что самое главное — не было в сегодняшнем взрыве эдакого преступного щегольства. Что бы ни говорил бородатый Филиков, а у моего Партизана был свой неповторимый почерк, и я этот почерк уже научился различать. Как какой-нибудь школьный учитель, который со временем приучается разбирать каракули любого из своих двоечников и притом не путать почерка лоботрясов… Правда, Партизан вовсе не был двоечником. Скорее уж, был он наиприлежнейшим, аккуратнейшим парнем. У него бы «запорожец» не загорелся. У него он либо разлетелся бы на запчасти, либо вовсе не пострадал.

Аварийные платформы, в конце концов, загрузили, кучка любопытствующих разбрелась в разные стороны, и вот уже о взрыве с пожаром напоминали только вмятины в асфальте, едкий черный пепел во вмятинах, да еще следы жирной копоти на кирпичной стене ближайшей к огню кирпичной пятиэтажки. Завтра жильцы дома, раздраженно матерясь, скинутся по три тысячи, сюда заедет какой-нибудь мужичок из РЭУ, которому вечно не хватает, — и к обеду стена будет как новенькая. Через день-другой префектуру допекут телефонными жалобами, районный начальник пришлет к дому яично-желтый дребезжащий каток. Самосвал вывалит прямо на вмятины полцентнера смрадного дымящегося асфальта, каток утрамбует его своими колесами-тумбами… Глядишь — и через пару недель, когда асфальтовый блин подсохнет и по цвету сравняется с остальным городским пейзажем, ничто уже не будет напоминать трудящимся о маленькой диверсии на Варшавке. Спите спокойно, граждане. Если теперь где-то и взорвется — то уже не в вашем районе. По теории вероятности бомба дважды в одну воронку не падает, пусть воронка и заасфальтирована…

Мысль о возможности каким-то образом применить теорию вероятности в деле Партизана не давала мне покоя в общей сложности километров пятнадцать. Я уже успел выехать на Ленинградский проспект, уже чуть не «поцеловался» с какой-то иномаркой, которая нагло, в нарушение всех правил, вынырнула с Балтийской и, обдав меня вагнеровским «Полетом валькирий», понеслась куда-то в сторону улицы Свободы (свобода, брат, свобода, брат, свобода!..). Уже и Волоколамское шоссе зашуршало под скатами моего «жигуленка», и до Курчатовского института — судя опять же по карте — осталось ехать всего ничего, а я все пытался сообразить, как бы с помощью высшей математики и закона больших чисел отловить этого подлого взрывника-умельца. И только когда вдали заблестел стальной рукав Москва-реки, я вынужден был признаться в собственном кретинизме. Непредсказуемость Партизана не вписывалась ни в одну схему. Я бы мог, конечно, флажками отмечать на карте место каждой новой диверсии, но это был бы мартышкин труд: Москва — слишком большой город; даже утыкав всю карту флажками, я не был бы в состоянии предугадать, где он нанесет следующий удар. К тому же у Партизана имеются коллеги, вроде сегодняшних террористов с Варшавки, — и это окончательно запутает всю мою статистику со всеми воронками, в которых, по идее, и следовало бы (для вящей безопасности) селиться москвичам. А значит, мне остается лишь надеяться, что Партизан совершит когда-нибудь просчет, и вот тогда… о-о-о, тогда… Предвкушая будущую процедуру будущего ареста поглупевшего Партизана, я сам не заметил, как вырулил на площадь Курчатова, на которой никогда раньше не был и которую, тем не менее, почти сразу же узнал.

Ошибиться было трудно.

Бывший Институт Атомной Энергии имени Курчатова, после августовской победы демократии отважно переименованный в Российский научный центр «Курчатовский институт», располагался в приземистом трехэтажном особняке, радующем глаз оптимистической желтизной своих стен. Должно быть, в пасмурную погоду колер цвета цыплячьего пуха мог действительно повышать настроение сотрудников этого старейшего в стране атомного «ящика». Однако в солнечный день здание это выглядело просто до неприличия желтым, броским, как леденец, забытый гигантским малышом посреди чахлой зелени. На мой непросвещенный вкус, это веселенькое сочетаньице желтого с зеленым не успокаивало, но, напротив, мозолило всем глаза.

Впрочем, узнать нужное заведение помог мне отнюдь не окрас стен (мало ли в России желтых домов?). Все дело было в бороде — той самой, возле которой мы сговаривались встретиться с человеком-электро-фризером Павлом Валерьевичем Куликовым. Не увидеть огромную мраморную голову с бородой, прикрепленную к мраморному кубику постамента, было невозможно. Собственно, в первый момент я не сообразил, что борода — и есть борода. Несколько секунд мне казалось, что у гигантского размера Головы Профессора Доуэля почему-то сразу две шеи, причем вторая растет прямо из подбородка. Этот анатомический феномен чуть не привел меня в замешательство, пока я не присмотрелся повнимательнее — и тогда все встало на свои места. Неизвестный скульптор, изображая академика Курчатова, явно вдохновлялся сказкой А. С. Пушкина «Руслан и Людмила» — той ее частью, где главный персонаж боролся с Головой. Теперь же мраморный постамент, вознеся Голову на высоту в полтора человеческих роста, избавлял бородатого богатыря от конных или пеших наездов. В новых условиях поединок был уже элементарно невозможен: ни одно копье бы не дотянулось до исполинской ноздри монумента. Правда, и теперешнему Руслану сейчас не до поединков с мраморными колоссами на окраинах Москвы — работа в Верховном Совете отнимает у бедняги все силы…

Я припарковал свой старенький «жигуль» у самого входа в желтый дом — между серебристой «тойотой» и салатного цвета «ниссаном», ухмыльнулся собственной честной автобедности (зато не угонят!) и проследовал в вестибюль в РНЦ (бывш. ИАЭ). Вестибюль знаменитого института, где уже полвека билась атомная мысль Всея Руси, меня разочаровал. Больше всего это было похоже на проходную какого-нибудь третьеразрядного консервного завода, имеющего один секретный цех — жестянки для противогазов или что-то в таком роде. В мутном плексигласовом стакане возле турникета подремывал дряхлый старичок в милицейской форме. Время от времени вертушка турникета проворачивалась, издавая пронзительный скрип. Тогда страж просыпался, сонно щурился и, не глядя в лица проходящим, машинально обменивал пропуск на ключик с биркой. Или обменивал наоборот — если кто-то намеревался не войти, а выйти. О специфике заведения напоминала разве что запыленная фанерная карта бывшего Союза, которую никто так и не удосужился снять со стены или хотя бы нарисовать новые границы. Когда-то давно эта карта была, вероятно, электрифицирована, и любой желающий, отжав соответствующий рубильник внизу, мог лично ознакомиться с расположением всех АЭС Советского Союза. А может, и не АЭС, а, допустим, пусковых установок ядерных ракет — в пыли не разобрать. Заинтересовавшись, я приблизился к фанерной карте и потянул за рукоятку рубильника. Раздался противный скрип — почти такой же, который издавал тутошний турникет. Лампочки, естественно, не зажглись.

— Не работает… — вяло пробормотал форменный старичок, просыпаясь от знакомых звуков.

— Давно? — полюбопытствовал я.

— Всегда, — сонно сообщил страж турникета, снова проваливаясь в анабиоз.

Я вернул рубильник на место, отряхнул пальцы от пыли и приблизился к телефонному аппарату, повешенному на противоположной стене, наискосок от неработающей карты. Мне вдруг пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, и аппарат этот тоже не функционирует и, значит, придется будить дедушку, махать своим служебным удостоверением, требовать послать гонца к господину Куликову. В общем, баламутить это сонное царство суетой, громкими разговорами и прочими печальными вещами.

Телефон, однако, гудел. Я поздравил себя с первой победой, набрал 1–72 и некоторое время прислушивался к тишине в трубке. Вероятно, здешний телефонный аппарат соединен был с чем-то вроде счетчика Гейгера, а потому треск элементарных частиц в трубке почти заглушал гудок. В конце концов мне ответили.

— Куликов слушает, — задушевно отозвался уже знакомый голос.

— Павел Валерьевич, это Лаптев, — быстро затараторил я, опасаясь, что вот сейчас господин Куликов припомнит ведомство, которое я представляю, и заморозит тут все к чертовой матери. — Я приехал, звоню из проходной. Выходите к бороде, побеседуем, вам удобно так?

— Удобно, — с некоторым, как мне почудилось, оттенком сомнения проговорил Куликов. — Я сейчас выйду. Только вы к памятнику ближе, чем на десять шагов, не подходите.