Джип остановился примерно на том месте, где Чужинов бросил мотоцикл. Выходить из машины никто не стал, наоборот, завизжали по асфальту шины, и она начала разворачиваться. Она уже почти развернулась, когда из кустов облепихи, что росли на противоположной стороне дороги, молнией выскочила темная тень и бросилась к авто. Даже с холма, на котором они находились, было слышно, как со звоном разбилось дверное стекло.
Внутри джипа раздались испуганные крики, причем не одного человека, нескольких, один из них явно принадлежал женщине. Из кустов появлялись все новые тени, и вскоре машина стала очень похожа на те, которых так много было вокруг: с выбитыми окнами, с потеками крови по пыльным дверцам. Глеб вздрогнул: такое могло случиться и с ним, когда он остановил мотоцикл.
– Повезло тебе, Глеб, – услышал Чужинов голос Кошелева. – Тебе повезло, – повторил он. – Или, возможно, есть какая-то другая причина?
Другая причина? Мотоцикл тарахтел так, что его слышно издалека. Хотя… Уже на асфальте у «Днепра» сдох генератор: не привык мотоцикл к таким дальним вояжам, и сюда Глеб добирался на аккумуляторе. И если верно то, что утверждает Кошелев… Хотя, может быть, и действительно ему просто повезло.
Кошелев умер ночью. Возможно, его погубило то, что они перебрались на соседний холм, подальше от дороги и моста, и на этом настоял он сам. К подножию Андрей Владимирович шел еще своими ногами, опираясь на внука, но вверх по склону Чужинов практически нес его на себе.
На ночлег они расположились у раскидистой сосны. Когда-то очень давно дерево лишилось верхушки и потому выросло похожим на гигантский куст. Вторая половина ночи прошла в полудреме. Под утро его стало клонить в сон так, что веки, казалось, налились свинцом и закрывались сами собой.
– Ты бы вздремнул, Глеб, я уже выспался.
В сереющем рассвете лицо Кошелева выглядело особенно бледным, но голос как будто бы звучал бодро.
– Как вы, Андрей Владимирович?
– Нормально, Глеб, нормально, спи, разбужу.
Чужинов прижался спиной к стволу сосны, накинул капюшон толстовки на голову, сунул руки под мышки – куртку отдал Егору, ему нужнее. Под утро значительно посвежело, и все же спать хотелось до одури. Казалось бы, с чего уставать, но за день он вымотался так, что чувствовал себя как будто выжатым.
«Нервы, все нервы, больше всего всегда пугаешься неизвестного».
Поерзал, устраиваясь поудобнее, несколько раз положил руку на лежавшее рядом ружье, как бы примериваясь, и заснул.
То, что Кошелев умер, Глеб понял сразу, едва открыв глаза. Было уже светло, вовсю пели птицы, радуясь новому дню, встретить который Кошелеву не пришлось. Чужинов взглянул на Егора, завернувшегося в его куртку и свернувшегося калачиком.
«Пусть поспит, – подумал он. – Ничего изменить уже нельзя».
Он все же попытался прощупать пульс на виске, на шее, на запястье, – безрезультатно. Рука Кошелева, еще не закоченевшая, безвольно откинулась в сторону, когда он ее отпустил, задела Егора, и тот открыл глаза. Пока Глеб подбирал нужные слова, чтобы сообщить ему самое неприятное известие из всех, что только существуют, – известие о смерти близкого человека, мальчишка посмотрел на деда и понял все сам. Взглянул на Чужинова, и Глеб кивнул:
– Мужайся, Егор, – только и сказал он.
Глаза у мальчишки блеснули слезами, но он справился, сильно прикусив губу, и только шмыгнул носом.
Егор осторожно положил руку деда на грудь, погладил ее:
– Глеб, деда ведь мы не смогли бы спасти?
– Нет, – покачал головой Чужинов.
«Наверное, нет. И все же, вероятно, стоило рискнуть. Возможно, не прав он был, настаивая на том, что беда пришла для всех сразу, и где-нибудь совсем рядом все осталось по-прежнему. Или не совсем по-прежнему, но там люди, много людей, и среди них есть врачи».
Перед тем как положить в неглубокую могилу тело Кошелева, Глеб вынул из его карманов документы, пистолет и снял с руки часы. Протянул их Егору:
– Возьми, память о деде останется.
Тот взял, но надевать не стал, спрятав в карман джинсовой куртки.
– Попрощайся с дедом. – И Егор послушно присел рядом с телом Кошелева.
– Стрелять приходилось?
Егор кивнул:
– Да, из «марголина»[13]. И еще из «макарова», но совсем немного.
– Отец тоже военный?
Егор снова кивнул:
– Майор.
– А Андрей Владимирович? – Глеб взглянул в сторону невысокой могилы, где в изголовье был воткнут наспех сооруженный крест.
– Генерал-майор.
«Вот они-то и воспитывали тебя мужчиной», – подумал Чужинов.
– Значит, так, смотри и слушай внимательно. У этого пистолета, в отличие от пээма, предохранитель снимается вверх. Видишь красную точку?
Перед тем как отдать вальтер мальчишке, Глеб внимательно его осмотрел, вынув обойму и сняв затвор. Пистолет оказался в превосходном состоянии. И еще, он не ошибался: калибр у пистолета действительно был мал, пять и шесть миллиметра, или двадцать второй. Словом, то, что называется «мелкашка». Патрон кольцевого воспламенения с безоболочечной пулей, больше всего подходящий для охоты на мелких грызунов. В детстве они с пацанами мастерили самоделки под такой патрон. Ничего сложного: две трубки, вложенная одна в другую, болт и резинка от велосипедной камеры. Его друг даже ладонь себе прострелил, слишком ненадежная конструкция.
Ну и позже приходилось иметь с такими патронами дело: со снайперской винтовкой, разработанной на основе биатлонной. Но она так, против собачек и людей, не защищенных бронежилетами, на дистанции тридцать – сорок метров. Собачкам, и не каким-то там дворовым цепным барбосам – специально обученным псам, его научили рвать пасть в самом прямом смысле этого слова. Именно пасть – наиболее уязвимое место. Вернее, не пасть – нижнюю челюсть. Но много ли это меняет? Вот только эти существа совсем не собаки, а у такого калибра при отличной баллистике останавливающее действие никакое. Увеличить его, конечно, можно путем нехитрых манипуляций с пулей, но вряд ли даже этого хватит.
– Дед рассказывал, такие когда-то были у британских коммандос, – сказал вдруг Егор, видя, как внимательно рассматривает Чужинов пистолет.
– Держи, – Глеб протянул ему собранный вальтер, – и не забудь, что предохранитель снимается вверх.
Он не представлял, что делать дальше и куда направиться. Чужинов знал только одно: теперь у него есть цель – этот мальчишка должен остаться жив, и все его дальнейшие планы приобретали хоть какую-то осмысленность…
– Во, еще одна тварина сдохла, – известил всех Семен Поликарпов, дежуривший у входа на чердак.
– Может, повезет, как тем? – Голос Кирилла Лажева звучал без особой уверенности.
– Вряд ли, чтобы они все вдруг сразу сдохли, единственный раз и слышал о подобном случае, – засомневался Поликарпов.
Каждый знал историю о том, как однажды немалая стая тварей, загнавшая несколько человек на крышу, вся передохла в течение нескольких часов прямо у них на глазах.
Мертвых тварей попадалось достаточно и раньше, но чтобы вот так, разом… Когда впервые начали обнаруживать трупы, причем в немалом количестве, люди воспрянули духом: глядишь, через какое-то время все хищники передохнут. Увы, надеждам сбыться было не суждено: отродий меньше не становилось.
Глеб слышал множество версий произошедшего, и одна из них показалась ему наиболее правдоподобной, а именно: в течение жизни количество сердечных сокращений у живых существ примерно одинаково, что у воробья, что у слона, что у человека, разница только в частоте. У воробья она за тысячу, ни со слоном, ни с человеком не сравнить, соответственно, и срок жизни пичуги очень мал. У тварей пульс огромный, тот же воробей обзавидуется, но и живут они несравненно меньше птиц. Зато и регенерация бешеная, и плодовитость ужасающая. К тому же твари абсолютно нечувствительны к боли, и единственный способ борьбы с ними – убить или хотя бы обездвижить.