— Пойдем скорее, — и, забыв о всякой осторожности, зашагал размашисто, громко стуча каблуками.
Многократное эхо разнесло по двору звук шагов.
Уверенность в абсолютной безнаказанности сообщилась и моим товарищам, и мы все вместе расхохотались так громко, что с улицы на нас трижды тявкнул какой-то бездомный пес.
Надавав пощечин пристыженной опасности, мы бросали ей вызов под ликующие звуки фанфар и лихую дробь барабана; нам хотелось поднять на ноги всех, чтобы все видели, каким величием полнится душа грешника, с улыбкой попирающего закон.
Шагавший впереди Лусьо остановился:
— Предлагаю ограбить послезавтра Национальный банк.
— Ты, Сильвио, вскроешь сейфы своим аппаратом.
— Бонно, наверное, рукоплещет нам в аду, — сказал Энрике.
— Да здравствуют Лакомб и Вале! — воскликнул я.
— Эврика! — закричал Лусьо.
— Что с тобой?
— Придумал… Я же говорил!.. Мне надо поставить памятник… Придумал!.. Ну-ка, догадайтесь!..
Мы окружили его.
— Помните? Помнишь, Энрике, ювелирный магазин рядом с кино «Электра»?.. Серьезно, слушай, я не шучу. Туалет в кино без крыши… я точно помню; оттуда перелезаем на крышу магазина. Берем билеты на вечер и смываемся до конца сеанса. Через замочную скважину вдуваем клизмой хлороформ.
— Верно. Слушай, Лусьо, это будет знаменитое ограбление. И кто подумает, что какие-то мальчишки… Этим надо заняться.
Я закурил, и огонек спички осветил мраморную лестницу.
Мы бросились наверх.
На площадке Лусьо зажег фонарик, высветивший узкий замкнутый прямоугольник, от которого ответвлялся темный коридор. К дверному косяку была прибита эмалированная табличка с надписью: «Библиотека».
Мы подошли ближе. Дверь была старая, и высокие зеленые створки не доходили до пола примерно на дюйм.
С помощью рычага можно было запросто сорвать замок.
— Посмотрим сначала галерею, — сказал Энрике. — Там полно лампочек.
В коридоре мы нашли дверь, которая вела на галерею. Вода, клокоча, низвергалась вниз на каменные ступени, и при ослепительной вспышке молнии мы заметили у высокой, обмазанной битумом стены дощатую будку; дверь ее была приоткрыта.
По временам яркий свет молнии выхватывал из темноты далекий фиолетовый край неба, перечеркнутый неровным горизонтом крыш и колоколен. Черная стена зловеще, по-тюремному высилась на фоне грозовых полотнищ.
Мы залезли в будку. Лусьо зажег фонарик.
По углам были сложены мешки с опилками, половые тряпки, щетки и швабры. В центре стояла вместительная проволочная корзина.
— Ну-ка, что там? — Лусьо приподнял крышку.
— Лампочки.
— Посмотрим?
Мы нетерпеливо склонились под светлым пятном фонаря. Среди опилок выпукло блестело стекло электрических ламп.
— Не перегоревшие?
— Их бы выбросили, — но на всякий случай я внимательно осмотрел спираль. Лампы были абсолютно новые.
Мы грабили молча, жадно, набивая карманы лампочками, а когда и этого показалось мало, наполнили ими небольшой холщовый мешок. Лусьо, чтобы не звенели, пересыпал лампы опилками.
Рубашка на животе у Энрике вздулась огромным пузырем. Все это были лампочки.
— Смотрите, Энрике забеременел.
Шутка пришлась по вкусу, все улыбнулись.
Наконец мы благоразумно удалились. Стеклянные груши тихонько позвякивали.
Когда мы остановились у дверей библиотеки, Энрике предложил:
— Пошли взглянем на книги.
— А чем открыть дверь?
— В будке лом.
— Знаете что? Давайте упакуем лампочки, Лусьо забросит их к себе, ему тут ближе всех.
— А это видел? — пробормотал юный шельмец. — Я один не пойду… Сами ночуйте в клетке.
О, шельмовское обличье! Верхняя пуговица рубашки отлетела, и зеленый галстук болтался на растерзанной груди. Прибавьте к этому кепку козырьком назад поверх бледной грязной мордашки, рубашку с закатанными рукавами, перчатки, и перед вами — законченный портрет этого пройдохи, этого жизнерадостного онаниста, играющего на подмостках судьбы роль налетчика.
Энрике выложил свои лампочки и отправился за ломом.
— Тоже мне, умник, этот Энрике! Решил из меня живца сделать, — проворчал Лусьо.
— Глупости. До тебя отсюда два шага. Обернулся бы за минуту.
— Не хочу.
— Конечно, не хочешь… Всем известно, что ты просто пшик.
— А если фараоны?
— Удрал бы. Ноги у тебя есть?
Отряхиваясь, как вылезший из воды пудель, вошел Энрике.
— Ну что?
— Дай, я попробую.
Я обернул конец лома носовым платком и вставил его в щель, решив, что лучше будет тянуть кверху.
Дверь заскрипела.
— Еще чуть-чуть, — прошептал Энрике.
Я потянул снова, и снова послышался угрожающий скрип.
— Дай мне.
Энрике рванул лом с такой силой, что вместо скрипа на этот раз раздался оглушительный треск.
Все мы замерли, оцепенев.
— Дикарь, — прошипел Лусьо.
В тишине стало слышно наше сдавленное дыхание. Лусьо инстинктивно погасил фонарик; от испуга и темноты мы застыли, боясь пошевелиться, настороженно вытянув перед собой дрожащие руки.
Глаза буравили темноту; слух улавливал любой, самый незначительный шорох. Все до предела обостренные чувства обратились в слух, мы стояли, окаменев, полуоткрыв губы, в напряженном ожидании.
— Что делать? — шепотом спросил Лусьо.
Страх отпустил.
Но внезапному наитию я предложил:
— Слушай, Лусьо, бери револьвер, спускайся и присмотри за входом. А мы поработаем.
— А кто уложит лампочки?
— Ага, теперь лампочки… Иди, не трусь.
Пропащий юнец подбросил револьвер, лихо, по-ковбойски поймал его на лету и исчез в темноте коридора.
Энрике осторожно открыл дверь библиотеки.
Воздух был пропитан запахом старой бумаги; вспугнутый лучом фонарика, пробежал по вощеному полу паук.
Высокие стеллажи, покрытые красным лаком, доходили до потолка; световой конус медленно двигался в темных проходах, высвечивая заставленные книгами полки.
Суровая красота величественных застекленных шкафов дополняла сумрачное впечатление; одна к другой стояли книги в кожаных, матерчатых и бумажных переплетах, то и дело вспыхивая витиеватым золотом тиснения.
Энрике подошел к стеллажу.
В отраженном свете его худое лицо приобрело чеканность барельефа; глаза глядели не мигая, и черные волосы мягкими волнами ниспадали на плечи.
Повернувшись ко мне, он улыбнулся:
— Знаешь, здесь есть хорошие книги.
— Да, ходовые.
— Интересно, сколько прошло?
— С полчаса.
Я присел на край стола, стоявшего неподалеку от двери, в центре комнаты. Энрике последовал моему примеру. Мы оба устали. Сумрачная тишина будоражила, располагала к долгим воспоминаниям.
— Скажи, что у вас случилось с Элеонорой?
— Не знаю. А ты помнишь? Она дарила мне цветы.
— Ну?
— Потом она мне писала письма. Странно. Когда любишь, всегда знаешь, о чем думает другой. Как-то вечером, в воскресенье, она шла по улице, а я… я шел ей навстречу. Мы поравнялись, и она… странно… даже не глядя, протянула мне письмо. Она была в платье цвета чайной розы, и — птицы пели…
— О чем вы говорили?
— Так, ни о чем… Она сказала, что будет ждать… понимаешь? Будет ждать, пока мы вырастем.
— Благоразумно.
— Она такая серьезная, Энрике! Ты бы знал. Я стоял у решетки, тогда, вечером. Она молчала… только смотрела иногда, так… я чуть не плакал… мы оба молчали… да и о чем говорить?
— Такова жизнь, — сказал Энрике. — Ладно, пошли посмотрим книги. А как тебе Лусьо? Иногда он меня просто бесит. Скользкий тип.
— Интересно, где ключи?
— В столе — где ж еще.
Перерыв стол, мы нашли ключи в одном из ящиков.
Ключ со скрежетом повернулся в замке, и мы приступили к отбору.
Мы пролистывали тома, и Энрике, отчасти сведущий в ценах, изрекал: «Стоит столько-то» или: «Ничего не стоит».
— «Золотые горы».
— Это изделие разошлось. Любому продашь за десятку.
— «Эволюция материи» Лебона[8]. Иллюстрированное.
— Оставь для меня, — сказал Энрике.
— Рукете. «Органическая и неорганическая химия».
— Клади к остальным.
— «Исчисление бесконечно малых».
— Это высшая математика. Наверное, дорогая.
— А это?
— Как называется?
— Шарль Бодлер. Биография.
— Ну-ка, покажи.
— Похоже на справочник. Барахло.
Я наугад раскрыл книгу.
— Тут стихи.
— Стихи?
Я прочитал вслух несколько строк:
Я люблю тебя так, как ночной небосвод…Мой рассудок тебя никогда не поймет,О, печали сосуд, о, загадка немая!
«Элеонора, — подумал я, — Элеонора».