Читать интересную книгу Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

Ласково поглаживая свое маленькое чудовище, я думал:

— Ты можешь убить; ты можешь разрушить, — и каким упоительным было одно лишь сознание того, что в моих руках — послушная мне смертоносная сила.

Соседские мальчишки восхищенно глазели на кулеврину, и с тех пор мое очевидное интеллектуальное превосходство сделало меня вожаком всех грабительских вылазок в окрестные сады и экспедиций по разысканию кладов на пустырях по ту сторону Мальдонадо, в приходе Сан-Хосе-де-Флорес.

День испытания пушки прославится навсегда. В качество полигона был выбран огромный конский загон на улице Авельянеды, не доходя до Сан-Эдуардо, весь в зарослях цинний. Окруженный мальчишками, я с притворным энтузиазмом заряжал кулеврину через ствол. Затем, для испытания баллистических достоинств, мы навели ее на цинковый бак, снабжавший водой соседнюю столярную мастерскую.

Затаив дыхание, я поднес спичку к фитилю, темный язычок пламени зарябил на солнце, и вдруг страшный взрыв окутал нас клубами тошнотворного белого дыма. На какое-то мгновение мы оторопели перед свершившимся чудом: перед нами словно неожиданно открылся неведомый материк или мановение волшебной палочки сделало нас властелинами мира.

Вдруг кто-то крикнул:

— Смывайся!

У нас попросту не хватило времени для достойного отступления. Двое сторожей бежали к нам, и, не долго думая, мы принялись улепетывать во весь дух, оставив бомбарду неприятелю.

На прощание Энрике сказал:

— Если вам понадобится для работы специальная литература, у меня дома есть подборка журналов «Вокруг света».

С этого дня и до той, самой страшной, ночи мы были с ним неразлучны, подобно Оресту и Пиладу.

Какой непривычной, экзотической жизнью жила семья Ирсубета!

Да, это были люди! Семьей, состоявшей из трех мужчин и двух женщин, заправляла мать, сеньора с кожей едко жгучего цвета, и бабка, согбенная, глухая и темная, как опаленное дерево.

За исключением одного из сыновей, служившего в полиции, обитатели сумрачной комнаты под лестницей предавались сладкому безделью, деля досуги между чтением Дюма, бодрящим послеобеденным сном и милыми вечерними сплетнями.

Неприятности обрушивались на них в начале месяца. Тогда приходилось уговаривать кредиторов, улещивать «вонючих галисийцев», смирять гнев разного рода бестактных плебеев, вопиявших с порога об уплате за товары, по наивности отпущенные в кредит.

Хозяином комнаты был толстый эльзасец по фамилии Гренуйе.

Семидесятилетний ревматик и неврастеник, он в конце концов привык к некоторой экстравагантности своих жильцов, плативших за квартиру по настроению. Когда-то он пробовал выселить их, но родня Ирсубета состояла по большей части из потомственных судей и прочей публики, принадлежавшей к консерваторам, отчего сами Ирсубета пользовались правом неприкосновенности.

Смирившись, эльзасец выжидал, пока сменится власть, а тем временем махровое бесстыдство зарвавшихся жильцов доходило до того, что они посылали Энрике просить у хозяина бесплатные билеты в казино, где сын последнего работал швейцаром.

Да! А какие смачные комментарии, какие по-христиански сострадательные рассуждения можно было услышать на тайных сходках кумушек, любовно обсуждавших подробности жизни соседей.

Мать преуродливой девицы, перед которой один из юных Ирсубета, в порыве неуемной лихости, обнажил свой срам, рассказывала:

— И я его не схватила, сеньора, только потому, что уж лучше попасть под поезд.

Мать Иполито, полная, постоянно беременная женщина с белым, как луна, лицом, доверительно шептала мяснику:

— Боже вас упаси, дон Сегундо, с ними связываться. Нам они должны — страшно сказать.

— Всему есть предел, всему есть предел, — свирепо рычал здоровяк, и его огромный нож так и порхал вокруг говяжьей туши.

Да! Веселые были люди — семья Ирсубета. А кто не верит, пусть спросит у булочника, который как-то, набравшись храбрости, решил возмутиться пассивностью своих должников.

На его несчастье, когда он скандалил в дверях с одной из дочерей, в доме случайно оказался тот самый полицейский.

Привыкнув улаживать любое дело с помощью рукоприкладства и взбешенный наглостью булочника, вздумавшего требовать то, что ему причитается, он вытолкал его из дома взашей. Поучительный этот случай оказался хорошим уроком, после которого многие кредиторы отказались от своих притязаний. В конечном счете все в жизни семьи Ирсубета оборачивалось буффонадой.

Незамужние девицы, которым было уже под тридцать, упивались Шатобрианом, вздыхали над Ламартином и Шербюлье[5]. Чтения эти питали в них уверенность в принадлежности к некоей интеллектуальной элите, и потому всех остальных смертных они называли не иначе как «хамами».

Хамом был лавочник, напомнивший о долге за фасоль, хамкой — торговка, которой «забыли» уплатить за кружева, хамом — разъяренный мясник, которому, не открывая двери, с невыразимым презрением обещали «рассчитаться в следующем месяце».

Трое бездельничающих молодых людей, заросших и тощих, днем принимали продолжительные солнечные ванны, а по вечерам, прифрантившись, отправлялись пленять сердца местных магдалин.

Старухи, набожные и брюзгливые, ссорились каждую минуту по пустякам или, усевшись с дочерьми в кружок под обветшалым кровом своего жилища, разглядывали прохожих и сплетничали, а так как они происходили от офицера, служившего некогда в наполеоновских войсках, мне не раз случалось, глядя на подретушированные сумраком бескровные лица, слушать рассказы, воскрешавшие мифы Империи, блистательные призраки былого великолепия, а в это время под окнами на пустынной улице фонарщик со своим шестом, на конце которого плясал фиолетовый язычок, зажигал зеленый газовый фонарь.

Так как они не располагали средствами держать служанку и так как никакая служанка не вынесла бы неистовых выходок трех юных фавнов, капризов привередливых барышень и причуд зубастых старых ведьм, Энрике был тем самым вездесущим элементом, необходимым для нормальной работы разболтанного экономического механизма, и он настолько привык выступать в роли просителя, что его наглость в этом смысле была неслыханной и образцовой. К его чести скажу, что скорее можно было вогнать в краску бронзовую статую.

Долгие часы досуга Ирсубета коротал за рисованием, склонность к которому подкреплялась в нем изобретательностью и утонченностью, и это лишний раз доказывает, что многие отпетые бездельники наделены от природы эстетическим чутьем. Предоставленный сам себе, я часто заходил к нему, что было не по вкусу старым дамам, которые меня ни во что не ставили.

Наша дружба с Энрике, бесконечные разговоры о ворах и бандитах развили в нас исключительное влечение к разного рода разбою и неудержимое желание оставить по себе память как о великих преступниках.

Прочитав снабженную красноречивыми фотографиями статью Сойса Рейли о прибытии в Буэнос-Айрес изгнанных из Франции апашей, Энрике рассказывал:

— Президент нанял четырех апашей в телохранители.

Я смеялся:

— Глупости.

— Серьезно, ты бы видел, — и он разводил руки, как Христос на распятии, чтобы дать представление об объеме грудной клетки этих прославленных рецидивистов.

Не помню точно, с помощью каких безрассудных софизмов нам удалось убедить друг друга, что красть — занятие достойное и прекрасное, но с обоюдного согласия было решено организовать клуб разбойников, единственными членами которого были в тот момент мы сами.

Что ж, поживем — увидим… Но для начала, решили мы, будет неплохо попробовать грабить пустые дома. Обычно это происходило так.

После обеда, когда народа на улицах почти нет, мы, одевшись поприличнее, отправлялись на улицу Флорес или Кабальито.

Наш инструмент состоял из маленького разводного ключа, отвертки и нескольких газет — заворачивать добычу. Приметив объявление о том, что сдается дом, мы шли наводить справки. С потупленными взорами, с притворной скромностью на лицах, мы были похожи на служек великого Кака.

Получив ключи, с тем чтобы осмотреть квартиру, мы поспешно отправлялись по указанному адресу.

Я до сих пор помню упоительное чувство, охватывавшее меня, когда распахивались наконец двери. Мы врывались в комнаты, рыскали по этажам, высматривая добычу быстрыми хищными взглядами, прикидывая в уме ценность очередного трофея.

Мы обрывали провода, звонки и выключатели, вывинчивали лампочки и патроны, снимали люстры и абажуры; мы отвинчивали никелированные краны в ваннах и бронзовые — на кухнях и не забирали разве что рамы и двери, чтобы совсем уж не уподобиться носильщикам.

Волнение комком застревало в горле; мы работали в какой-то радостной горячке, с проворством цирковых униформистов, то смеясь, то вздрагивая, неизвестно отчего.