Читать интересную книгу Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков

Не могу не отметить, что все три раза, когда я наблюдал этот трюк, «йог» никогда не поднимался в воздух выше собственного роста!

Знающие люди говорят, что под простыней у него есть набор специальных колышков, которые он в самом начале устанавливает (незаметно для зрителей) под все скрывающей простыней; на этих колышках он удерживает своё тело в лежачем, горизонтальном положении.

Возможно, и так Во всяком случае, какая-то возня под простыней до того как якобы тело стало «всплывать» вверх – была.

Все три раза левитация исполнялась одинаково. Были ли это одни и те же исполнители, сказать не могу.

Сейчас вы этого уже не увидите. Под стеной сушатся сотни белых дхоти и ярких сари, плоды труда мужчин-прачек, яростным битьем добивающихся ослепительной чистоты белья.

Что стало причиной исчезновения этого физкультурно-психологического аттракциона, не знаю; может, кризис кадров, а может появление новых видеокамер с мощными телеобъективами?

Вопрос о том, существует ли все же в реальной действительности не жульническая, а настоящая левитация, остается открытым. В Индии может быть всё.

2. В делийском отеле давали концерт – как всегда в Индии неимоверно долгий, почти бесконечный, но удивительно увлекательный.

На сцене отплясывали десятка два фантастически красивых девушек-подростков (во Франции таких называют «мадемуазели нежного возраста»). Еще не женщины, но уже не дети. С сильно подведенными глазами, что делало их почти одинаковыми, нарумяненные, карминно-губые, высокие и гибкие. Они двигались абсолютно синхронно, непрерывно и совершенно не показывая усталости.

Зрелище было – глаз не оторвать!

«Какие грациозные девочки!» – не удержавшись, сказал я вслух.

Моя индийская подруга посмотрела на меня с состраданием: где ты увидел девочек? Здесь нет ни одной девочки. Это – ансамбль мальчиков!

И со сцены на меня пахнуло пряным облаком порочных услад могольского двора – судя по многим викторианским документам, не без молчаливого присутствия британских резидентов…

Били барабаны, стучали выкрашенные в красное молодые пятки, взвивались и ломались в изысканном рисунке гибкие обнаженные руки – до конца концерта было еще далеко…

3. Среди человеческих эмоций есть одна, на мой взгляд, особенно болезненная – это чувство возникает, когда вы знакомите кого-то с чем-то, бесконечно дорогим для вас, но опасаетесь, что это вызовет смех, издевку, неприятие; и ничего вы не сможете сделать, чтобы защитить своё дорогое от насмешек или просто равнодушия. Более того, вы начинаете бояться, что такое негативное отношение в чем-то даже оправданно.

Это и страх, и боль, и беззащитность одновременно.

Я поясню на одном примере, но для этого придется отвлечься и от Дели, и от Индии – впрочем, ненадолго.

С детства, можно сказать даже с младенчества я любил АН. Вертинского. Помню, едва ли не до войны, отец, лежа на полу, чертит (для заработка) исторические карты – потом и я, и мои сверстники учились по этим картам в школе, – и напевает:

Где вы теперь?Кто вам целует пальцы?

Потом – дача в подмосковном «Отдыхе», полудетская любовь к «старухе» 17-ти лет – и первые пластинки, заслушанные до дыр! Консерваторски настроенные друзья семьи относились к этому со снисходительной улыбкой (и к любви, и к пластинкам). В кинофильмах и книгах Вертинского пели только шпионы.

Новое несчастье посетило меня уже на пороге взрослости. Я ходил на его концерты и каждый раз сжимался, ожидая насмешек зала. Публика, правда, была очень специфическая, но помню как сзади две расфуфыренные дамочки громко переговаривались – какой ужас! Хорошо, что завтра идем на Шульженко.

Вертинский был стар. Он и выглядел старше своих лет – сказывались перипетии непростой жизни – но на образ его реального накладывалось сознание, что он был прославлен еще в допотопные времена, задолго до революции. Белая армия. Эмиграция – всё это делало его каким-то Мафусаилом.

Искусство его было волшебным и никакие пластинки передать его не могут. Оно умерло с ним и только такие как я еще хранят его в памяти.

Он выходил на сцену в синем фраке, высоченный и похожий на старую птицу. Он завладевал залом и в целом делал с ним, что хотел. А я страдал, страдал со всем пылом влюбленной юности.

Дело в том, что он иногда забывал о том, сколько ему лет и как звучит его голос (замечу, что пел он всегда без микрофона; впрочем, так пели тогда все, кроме одного артиста, М.О. Бернеса, над которым из-за этого обычно дружелюбно подсмеивались). И иногда голос начинал дрожать – я сжимался и старался не смотреть по сторонам, вдруг те две тетки снова пришли на концерт?

На многих любительских записях это хорошо слышно.

Никогда не забуду этой сжимающей сердце тоски и боли за него.

Раз уж мы отвлеклись, я закончу эту историю, но обещаю, что скоро вернемся в Индию.

В 1957 году я подряд ходил почти на все концерты – а их было в том году необычно много. И вот настал последний из объявленных; толпа ломилась в Театр Киноактера, даже (небывалый случай) в автобусах, шедших по Садовому кольцу, спрашивали, нет ли лишнего билетика.

И – о, чудо! Он пел как никогда! Голос лился молодой и сильный и под конец я совсем расслабился. Публика ревела. Потом погасили огни на сцене и в зале и мы в полумраке стали выбираться из зала. Помню, я подумал тогда – зря он кончил концерт такими словами:

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,Ну, не плачь, женулечка-жена —Наша жизнь уж больше не поправится,Но зато, ведь в ней была Весна!

Ох, не надо бы, думал я, выходя из театра. Наутро я пустился в комплименты – «Александр Николаевич, это был самый лучший Ваш концерт за последнее время!»

От Вертинского мои комплименты отскочили как пинг-понговый шарик от стены. «Ну, знаете ли, – капризно-задумчиво протянул он, – это трудно сказать, какой концерт лучше..»

Я сменил тему.

«А еще концерты намечены?» – спросил я, и он ответил твердо и кратко: «Нет. Это был последний».

Так и вышло. Это был последний концерт в Москве Александра Николаевича Вертинского.

Вот такое же щемящее чувство страха, что кто-то может засмеяться, а кто-то не принять, я часто испытываю до сих пор, когда показываю кому-либо дорогую мне Индию.

Итак, вернемся в Дели. Это был единственный пункт пребывания для очередной нашей делегации, даже в Агру и Джайпур поездки не предполагалось. В составе делегации был близкий мне человек – профессор Владимир Александрович Исаев, крупный специалист по экономике арабских стран.

Он приехал в Индию впервые и я из кожи лез, чтобы хотя бы в Дели максимально приобщить его к Индии. Но напрасно! Он не реагировал ни на что…

Мы жили в огромном номере в Культурном Центре Российского Посольства, у каждого была, естественно, своя комната, а по вечерам мы сходились в центральной, куда выходили наши двери, пили чай и говорили, говорили, говорили…

Впрочем, говорил, в основном, он. И говорил он только… об экономике арабских стран.

Никогда, ни до этого, ни после не узнал я столько интересного об экономике арабских стран.

Это был завораживающий монолог – с цифрами, с анализом, с прогнозами – и ни слова об Индии.

Я даже не обиделся. Пожалуй, я понял, что он получил столько впечатлений, что стал от них обороняться, а что он мог им противопоставить, кроме горячо любимого им Ближнего Востока! Обидно было другое – как такой умный и любознательный человек не увидел в Индии ни-че-го! Вообще не увидел Индии!

Как-то это не укладывалось у меня в голове. И ныло сердце, хотя на этот раз пост-фактум.

Я был вознагражден позднее, когда привез в Индию Ольгу, свою старшую дочь; ей я нарочно ничего не навязывал, ничего не подсказывал. Мы проехали всю страну и я увидел, что она замечает то же, что я, радуется тому же – без всяких моих подсказок.

А тогда, через несколько месяцев после возвращения делегации в Москву, во время какого-то празднества, я вдруг услышал как сидящий на другом конце стола Исаев, понизив голос, произнес слово Индия. Я насторожился.

Тихо и стараясь не привлекать внимания собравшихся, он рассказывал кому-то и вроде сам удивлялся собственному рассказу:

– А около Культурного Центра, где мы жили, в трех шагах автобусная обстановка. Обычная остановка, люди ждут автобуса, садятся, уезжают, новые подходят. Но один человек не уезжает никогда. Он просто живет на этой остановке – как бы бомж, по-нашему, грязный, худой, в тряпье. И у этого бомжа есть собака, и она всегда с ним. Простая, уличная собака.

И они живут там, на этой остановке, прямо на земле. И трогательно дружат. Когда ночи прохладные, он ее накрывает своим тряпьем и они лежат обнявшись. А она ходит по помойкам и приносит ему кости и другую еду.

Слушательницы ахали. А я смотрел, как он сам удивляется своему рассказу, и думал – нет, он все видел, все понимал и запоминал, просто тогда не пришло еще время облечь это в слова.