Зимин думал, что без забастовок обходилось из-за Ирины, которая платила им хорошо, но когда все было выстроено, наполнено светом, картинами, скульптурами и музыкой и он уселся на верхней галерее, потому что сверху лучше видны погрешности и недочеты, вдруг увидел, как выставку осматривают рабочие-арабы, для которых всякое живописное искусство – это харам. Молчаливые, в чистых белых комбинезонах, c непокрытыми головами, они не торопясь обошли все залы, а потом постелили свои коврики в центре, под самым куполом, и вознесли хвалу аллаху.
– За то, что увидели и в создании чего участвовали, – так мне с арабского тихо перевела Ксения.
Оказывается, до глупого журфака она успела выучить на инязе английский, итальянский и арабский – языкастой оказалась его подружка.
Но слезы пробили Зимина, когда на прощание каждый из арабов брал его за руку и говорил почтительное:
– Альф-щукр, сейид аль-мухтарам.
И тут он ощутил чей-то внимательный взгляд. Когда осторожно глянул на зеркало – большие листы сверкающей амальгамы были развешаны по периметру зала, – разглядел на галерее, возле перил, Ирину. Она смотрела вниз с таким выражением, словно там происходило что-то ужасное.
Зимин даже подумал, что выглядит глупо, потому что здорово растрогался. Но потом сообразил, что смотрит она так, потому что переполненная молодостью, длинноногая, белокурая соблазнительница, наклонившись к его уху и почти касаясь губами, шепчет ему перевод с древнего языка. Ее она сама выписала из Москвы, чтобы хоть как-то угодить Зимину, и эта картина разрывала ей сердце.
И Зимину вдруг стало ее жалко – маленькую, изящную, которую он знал до последней косточки, до последней улыбки и ласкового взгляда темных, огромных глаз. Без которой он, конечно, не выжил бы на Западе и которая была огромной частью его.
И он испугался, потому что переступить через жалость почти невозможно. Ирина вдруг стала похожа на ту, которую Зимин знал очень давно – когда они еще только приближались друг к другу, и каждое движение, взгляд, слово и даже пауза казались исполненными опасного смысла. Которого надо было стеречься, поскольку он может все разрушить.
А Зимин тогда хотел только одного – чтобы она не исчезла. Это было самое лучшее их время.
Пока он думал обо всем этом, ей позвонили, она подняла телефон к уху и, мгновенно распрямившись, легким, отработанным за годы движением откинула прядь волос со лба. Непрестанно улыбаясь и продолжая разговаривать, вытащила зубами сигарету из пачки и закурила, хотя внутри дворца курить было запрещено. На глазах из несчастной женщины превратилась в самое себя – сильную, неотступную, достающую до печенок, самоуверенную, расчетливую и беспощадную, если задевались ее интересы. Наверное, звонили спонсоры – Зимин не раз видел такие преображения.
Жить, во избежание всяческих слухов, они принуждены были вместе. Им сняли что-то вроде отдельных апартаментов, куда входить и уходить можно было не через общий холл, а через отдельную черную дверь.
Как уж Ирина объясняла хозяевам выставки такую необходимость, Зимин не знал, но ей это сошло с рук.
– Это причуда, конечно, но вы же знаете, что такое натура русского художника?
– Да, да, они такие непредсказуемые. А разве он – русский?
– Конечно. По матери – стопроцентный.
– Надо же. А с выставкой все будет в порядке, Ирина?
– За двадцать лет я не сорвала ни одного контракта.
– Да, да, конечно, конечно.
– Он как ребенок бывает, но увидите – это будет большой успех. – Разговор в конторе мог быть таким или другим, но вряд ли более откровенным.
Главное – удалось не помешать работе и обойтись без шума.
Телевизионщики, наверстывая упущенное, не оставляли его в покое ни на минуту, но Зимин им не мешал, только иногда порыкивал на операторов, которые лезли своими камерами прямо в лицо. Пахали ребята, как арабы – без перекуров и капризов, – с утра, как только открывались ворота на служебном въезде, и до позднего вечера, когда охрана, устав от уговоров, просто выключала рубильник.
Ксения мотыльком порхала за своим журналистом, успевая и ему помочь с вопросами и планами сьемок, и Зимину улыбнуться, проходя мимо. Глазами они часто цеплялись друг за друга, так часто, что это напоминало пантомиму – только для двух посвященных. Кирилл c любопытством поглядывал на их перемигивания, а потом вдруг затеял разговор про увлечения и любови Зимина, расспрашивая подробно.
Зимин вдруг разозлился и начал отвечать почти откровенно.
Ксению их пикировка позабавила несказанно – она только и успевала прыскать в ладошку. А вот Ирина, которая не отходила с площадки ни на шаг, перепугалась необычайно.
С одной стороны, тому, что Зимин позволил появиться на свет из прошлого, пять копеек цены было бы в базарный день – у кого не было глупостей в молодости. Но Ирина ведь переводила его в другой ранг, в великие, в памятники, на бронзе которых не должно было быть никаких изломов и раковин.
Патина должна появиться, но в свое время.
А Зимин так легко разрушал ее работу.
Она нашла возможность прекратить его веселье. Заплакала. Такого не было никогда. И он замолчал, отцепил микрофон с рубашки и ушел в глубину белого города, не слушая уговоров Кирилла.
Так уж случилось, что слезы Ирины, прямо на следующее утро, наслали на город ужасную погоду.
Небо, словно мост на цепях, опустилось прямо на крыши домов, а солнце, видимо, отправилось в другую галактику. В Париже стоял серый мрак, дышать, словно в парилке, было нечем, а работать тем более.
Зимин почувствовал себя так плохо, что даже позвонил доктору Пете. Но друг сообщил, что в Москве такая же ерунда.
– Словно воронкой высосали весь кислород. Я на даче из ванной не вылезаю – тем только и спасаюсь.
Зимин тут же полез в воду, просидел там почти час, но как только чуть отпустило, решил идти работать.
И тут с неба хлынул океан. Такой потоп он видел только раз, во время тайфуна, в Китае. По опустевшим улицам, закручиваясь в пенистые буруны, неслись потоки сброшенной с небес яростной воды. Перепуганные машины стояли там, где на них рухнул ливень, и робко светили фарами в сплошную стену отвесно падающей воды. После нескольких чудовищной силы ударов грома и разрывающих животы черных туч выстрелов молний безумие кончилось. Все длилось, может быть, десять минут.
Мирно покачиваясь, по улицам плыли куда-то в сторону Сены ветки деревьев и цветные зонтики, а по тротуарам уже шлепали босиком самые нетерпеливые – скорее всего, это были туристы. От листьев деревьев потянуло грубым и одуряющим ароматом разбуженной зелени, похожим на запах молодых тел после летнего южного секса.
Тонны воды, упавшие с неба, наделали неприятностей и на выставке. Парень из охраны видел, как косматая молния ударила прямо в шпиль здания, скользнула вниз и вышибла несколько стекол на куполе. Хорошо, что дождь уже ослабел к этому моменту, но все равно надо было многое переделывать.
Начался аврал, и Ирина, почуяв, что за Зимина можно некоторое время не беспокоиться, улетела на Лазурный Берег, где обитали новейшие российские миллиардеры, продукты скрещивания советского времени и перестройки. Улетела за обещанной помощью для выставки.
Один из них, самый умный, пожалуй, скупил на корню целую коллекцию картин Зимина. Делал это он вовсе не потому, что любил живопись, тем более современную. Искусством он занялся, когда поменял жену.
Жены ему помогали быть похожим на других людей, то есть иметь пристрастия, увлечения, свободное время. На самом-то деле его интересовали только комбинации, из которых происходили его деньги и возможности.
В душе он, наверное, был игрок – наподобие тех, что играют в покер, – но натура у него была другая. Во всем он был скрытен, избегал любой огласки и даже радовался осторожно, застенчиво улыбаясь одними губами. А серые, чуть навыкате глаза его, окаймленные бесцветными ресницами, никогда не веселились, всегда были настороже.
– А он очень богатый?
– Очень – не то слово.
– Так почему он так много женится? У него проблемы?
– Вот это уж не знаю. У каждого он свой, пр-р-роклятый половой вопрос.
– Подождите, подождите, а почему они уходили от него?
– Во-первых, я этого не говорил. А во-вторых, женщины, насколько я вас понимаю, деньги, конечно, любят, но разве можно долго спать с роботом?
– Долго – это сколько?
– Вот так и начинают торговаться.
– Старая шутка.
– Так и я не молодой.
– Не заметила.
– Правильно, дедушек обижать не хорошо.
– Напрашиваетесь на комплимент?
– Очень люблю.
– Поэтому и не скажу. – Ксения потянулась, выгибаясь почти в дугу, своим гибким, чудесной красоты телом, c торчащими вверх, словно дички на стволе яблони, темно-багровыми сосками небольшой груди – каждая из них легко умещалась в ладони, – повернулась к Зимину и уткнулась носом ему в шею.