Последнее ситуативное сравнение в камышевском романе восстанавливает прежнюю, преобладающую конвенцию и в известной мере проецируется на образ и судьбу "автора". О встревоженных следствием цыганах сказано: "Они слонялись из угла в угол, словно испуганные или ожидающие строгого вердикта" [С.3; 379].
Примерно в такой же, но уже - не гипотетической ситуации оказывается и Камышев, прибывший к редактору узнать о судьбе рукописи:
"- Опять я вас беспокою! - начал он, улыбаясь и осторожно садясь. Простите, ради бога! Ну что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?" [С.3; 408].
За этим вопросом стоит, конечно же, не только авторское самолюбие.
Камышев с волнением ожидает, будет ли раскрыта его загадка, будет ли он изобличен как убийца.
Думается, нам удалось показать специфическую роль ситуативных сравнений в романе-фельетоне "Драма на охоте", их сложную связь с общим замыслом Камышева-романиста и - "человека с тайной", прячущего свои секреты в россыпи слов. Трудно утверждать со всей определенностью, но, быть может, именно последним обстоятельством объясняется преобладание среди рассмотренных конструкций формы "словно". В словах прячется тайна, там же - ее разоблачение.
Камышев признается: "И я написал эту повесть - акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то ключ к разгадке... Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли... Когда я писал, я брал в соображение уровень среднего читателя..." [С.3; 414].
Щекочущая нервы игра с истиной, на грани явки с повинной: "...но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду. Отчего они не брали меня, когда я был в их руках? На похоронах Ольги я так ревел и такие истерики со мной делались, что даже слепые могли бы узреть истину... Я не виноват, что они... глупы" [С.3;415].
Эта форма - "словно" - проникает и в прямую речь героя:
"- И теперь словно легче стало, - усмехнулся Камышев " [С.3;414].
А рассказывая редактору о главном своем преступлении, Камышев вновь возвращает нас к исходному и чрезвычайно значимому в романе образу леса: "Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве " [С.3; 414].
Как мы могли убедиться, образ леса оказался значим и в ряду ситуативных сравнений, по-своему участвующих в реализации авторского замысла. Именно в С.30
связи с лесом ставился вопрос, не следует ли прямо понимать сообщение, подаваемое как предположительное.
Своеобразно отзывается в финале, в разговоре с редактором, и ситуативное сравнение "словно меня сильно избили палками": "Не правда ли, я симпатичен в этой рукописи? - засмеялся Камышев, поглаживая колено и краснея, - хорош? Бить бы нужно, да некому" [С.3; 409].
Вряд ли это случайное совпадение. Финал заставляет переосмыслить многие запомнившиеся фразы-ключи, разбросанные на разных страницах камышевской рукописи. В том числе и ситуативное сравнение, описывающее поведение уездного врача Вознесенского, который машинально осматривал вещи в доме Камышева, "словно искал чего-то или желал удостовериться, все ли цело", и при этом "имел вид знатока, производящего экспертизу" [С.3; 288]. Здесь также видится один из уклончивых намеков Камышева, один из словесных "ключей", поскольку в доме начинающего романиста должна была проводиться экспертиза как в жилище преступника.
Уже имея представление о главенствующей роли сравнений в чеховской системе изобразительно-выразительных средств, трудно считать случайным то обстоятельство, что ситуативные обороты с союзной связкой "словно" изобилуют в тексте камышевской рукописи, но почти отсутствуют во вводной и завершающей частях произведения, написанных от лица "редактора А.Ч.". И порой возникает впечатление, что такие формы здесь намеренно обходятся, даже - вопреки стилистическим нормам: "Он положил на окно свою шляпу так осторожно, что можно было подумать, что он клал какую-нибудь тяжесть..." [С.3; 408]. Дважды "что - что". А ведь это текст, написанный "редактором". Данную шероховатость легко можно было устранить с помощью связки "словно" ("точно", "как будто", "как бы"): "Он положил на окно свою шляпу так осторожно, словно какую-нибудь тяжесть..."
В "редакторском" вступлении все же есть одно ситуативное сравнение интересующего нас вида: "Ночью я еще раз прочел эту повесть, а на заре ходил по террасе из угла в угол и тер себе виски, словно хотел вытереть из головы новую, внезапно набежавшую, мучительную мысль..." [С.3; 245].
Как видим, та же внутренняя форма, та же функция, и даже - финальное многоточие.
Тем показательнее подчеркнутая единичность использования данной формы, которой "редактор" вполне владеет. Возможно, форма "словно" здесь тоже порождена смысловой цепочкой "слово - ключ" ("мучительная мысль") и вписывается в общую концепцию произведения. Возможно - это случайность, недосмотр. Не будем настаивать ни на одной из версий, а повторим, что чеховское и камышевское в стилистике "Драмы на охоте" характеризуются взаимопроникновением. Обилие разного рода сравнений в тексте, приписанном Камышеву, отражает присущий самому Чехову интерес к этому тропу, в том числе к такой его разновидности, как ситуативное сравнение.
Уйти от себя, от своих стилистических пристрастий довольно трудно, даже в тех случаях, когда подобная задача ставится перед собой вполне осознанно. С.31
В завершающей части произведения, написанной от лица "редактора А.Ч." (достаточно прозрачные инициалы), нет оборотов со связкой "словно", за исключением прямой речи Камышева. Зато появляется параллельная форма с вводным "казалось", также одна из излюбленных чеховских форм:
"Я глядел на его рисующую руку и, казалось, узнавал в ней ту самую железную, мускулистую руку, которая одна только могла в один прием задушить спящего Кузьму, растерзать хрупкое тело Ольги" [С.3; 410].
Завершая разговор о "Драме на охоте", скажем, что наряду с множеством других экспериментов, поставленных Чеховым в этом произведении, не последнее место занимает и, частный, на первый взгляд, опыт с использованием ситуативных сравнений в качестве существенного смыслоформирующего средства, прямо связанного с центральным замыслом романа-фельетона.
Особым объектом чеховского внимания стал здесь вопрос о способности ситуативного сравнения вскрывать или же, наоборот, маскировать истину.
В целом же проведенное исследование показывает, как в создаваемых Чеховым художественных текстах может осуществляться взаимодействие микро - и макроструктур. И в каком направлении двигался писатель в своих творческих поисках.
Разумеется, в "Драме на охоте" множество сравнений и других видов, которые также участвуют в создании художественного целого. Но о них шла речь в предшествующей нашей книге. Необходимость "изоляции объекта" в научном исследовании заставляет мириться с некоторыми самоограничениями. С.32
Глава Ш
МИКРОСТРУКТУРЫ И - СОБСТВЕННО МИКРОСТРУКТУРЫ
В "Драме на охоте" ситуативные сравнения, как правило, оказывались в позиции, провоцирующей их самовыделение из текстовой ткани.
Средством, подчеркивающим относительную самодостаточность и замкнутость конструкции, чаще всего становилась выраженная многоточием интонационная пауза, которая могла не только завершать оборот, но и предварять его. Однако этот формальный, внешний признак не оправдывает ожидания.
Ситуативные сравнения в романе-фельетоне слишком тесно взаимодействуют с контекстом, чтобы превратиться в полноценные микроструктуры, обладающие относительной самостоятельностью по отношению к сюжетному повествованию и заключающие в себе свой микросюжет.
Рассказ "Ворона" (1885) дает пример состоявшейся микроструктуры. Это одно из наиболее цитируемых сравнений, привлекаемых для иллюстрации чеховского изобразительного мастерства и смелости, неожиданности сопоставлений.
Вот оно: "За круглым столом, развалясь на диване, сидел какой-то молодой человек с щетинистыми волосами и синими мутными глазами, с холодным потом на лбу и с таким выражением, как будто вылезал из глубокой ямы, в которой ему было и темно и страшно" [С.3; 431- 432].
Гипотетическая часть оборота приобретает здесь особую весомость, усиленную уточнением "в которой ему было и темно и страшно". В целом создается довольно зримая картина, несколько заслоняющая собой исходное описание.
Данное ситуативное сравнение соотносит поведение и самочувствие одного персонажа в двух разных ситуациях, действительной для повествования и вымышленной. Оно не выделено интонационно, многоточием или абзацем, но тем не менее явно образует самодостаточную микроструктуру.
И продолжение абзаца, сохраняющее перечислительную, описательную интонацию ("Одет он был щегольски, в новую триковую пару..." и т.д.), далеко не сразу возвращает читателя к исходной картине. В сознании все еще господствует "сюжет с ямой".
Лишь указание на сиюминутную позу героя окончательно прекращает рефлексию по поводу гипотетической ситуации: "Молодой человек подпирал кулаками свои пухлые щеки и тускло глядел на стоявшую перед ним бутылочку зельтерской" [С.3; 432].