— Что ты делаешь?! — закричала она. — Ты же недавно болел!
— Больше не буду!
Но мама и слушать меня не стала:
— Только подумать! Выскочил на балкон и ест снег! Очень жаль, но ты сам решил испортить себе праздник: будешь сидеть дома!
— Нет, не буду! — сказал я.
— Нет, будешь! — сказала мама.
— За что?
— Сам знаешь!
— Нет, не знаю!
Но мама уже вышла из комнаты. А я уселся за стол и уставился в окно. За окном все так же падал снег и все так же было красиво и хорошо. Но мне было очень плохо.
Скоро праздник, Новый год, а я… Неужели я и вправду буду сидеть дома? Но мы же с ребятами собирались строить снежную крепость… И кататься на лыжах… А каток? Как же каток?
Но почему? Почему? Что же творится на свете? Почему большие мучают маленьких? Что мы им сделали? Или, быть может, их поцеловала Снежная королева?.. Но ничего, они еще пожалеют. Еще как пожалеют!
Я взял карандаш и листок бумаги. Из кухни доносился звон тарелок — мама готовила ужин.
«Мама, я не могу тебе выразить, как ты меня обидела, — писал я. — Мама, ты нисколько меня не любишь. Поэтому я не хочу больше жить, хотя у тебя и головная боль… Теперь тебя никто уже не будет расстраивать…»
Слезы навернулись на мои глаза.
«Вы уже давно обещали повести меня в цирк, но этого никогда не будет. Но вы сходите без меня, посмотрите…»
Я представил себе, как убитые горем мама и папа выходят из цирка. Папа совсем седой…
«До чего же здорово было в цирке! — говорит он. — Если бы наш Вадик был с нами! Бедный мальчик! Это я во всем виноват. Я ругал его на каждом шагу… И заставлял есть гречневую кашу, которую он терпеть не мог…»
«Не успокаивай меня, — тихо перебивает мама. — Во всем виновата я… Это я наказала его за то, что он ел снег. Ах, если бы я только знала! Пускай бы ел себе на здоровье!»
Если бы она знала… Я снова засопел.
«До свидания, мама и папа, в третьей четверти я, наверное, стал бы отличником… — и, обливаясь слезами, добавил: — Я плачу, но скрываю».
Успокоившись, я с увлечением приступил к выполнению своего давно задуманного плана. Немного отступив от последней строчки, принялся рисовать череп.
Работа была трудная. Довольно быстро я набросал пустые глазницы. Одна из них вышла вдвое больше, но так было даже лучше. Гораздо труднее получались зубы. Их было много, и все разные.
Окинув внимательным взглядом свой рисунок, я почувствовал удовлетворение. Череп был хорош! Разве только немного сузить подбородок. Чуть-чуть…
Я принялся оттачивать карандаш. Раз — стружка, два — стружка, три… Бритва полоснула по пальцу, и капля крови шлепнулась на череп.
Трудно было переоценить эту находку. В один миг я закапал кровью все письмо, а под самым большим пятном у черепа аккуратно подписал: «Кровь Вадика».
Я посмотрел на шкаф, потом на стол, подошел к дивану. Я прощался с вещами…
Диван был старый и всегда скрипел, когда на него садились. Мне захотелось еще раз услышать, как скрипит диван, и я сел на него. Несколько раз подряд я вставал и садился. Очень скоро я пересмотрел все вещи в комнате и пошел на кухню — смотреть на кухонный столик…
А родители? Мне захотелось, чтобы они еще сильнее почувствовали свою вину. Поэтому я вернулся в комнату со щеткой и стал подметать пол.
Наступил вечер. Пришел папа, и мы стали ужинать.
— Как у нас сегодня чисто, — сказал он. — Это ты подмел пол?
— Нет, — ответил я, — это не я.
Пусть никто не узнает, что это я подмел пол.
И только через много лет догадаются, кто это сделал.
— Как это я сразу не сообразил, — заметил отец. — Разве ты что-нибудь сделаешь без напоминаний.
Я знал, что он так скажет.
— А помнишь, папа, ту желтую чашку? Ты все искал ее. Помнишь? Это я ее разбил…
И папа поверил…
— Я так и подумал. Вечно ты все ломаешь!
Я встал и пошел одеваться. В дверях показалась мама:
— Куда это ты собрался?
— Я сейчас… На минутку…
Торопливо достав завернутое в бумажку письмо, я положил его на столик, рядом с вешалкой, и выбежал.
Было уже совсем темно. Я притаился за сараем. В глубине двора сквозь голые ветви загадочно светились наши окна. Наверное, они там уже прочли…
Внезапно распахнулась форточка:
— Вадик! — раздался тревожный голос мамы.
— Вадик! — крикнул отец.
«Поздно, — думал я, — слишком поздно… Я останусь здесь, за сараем, и замерзну. Я уже замерзаю…»
— Вадик! — еще громче крикнула мама.
— Иди домой! — неуверенно добавил отец.
— Вадик! — хором крикнули они.
Наконец форточка закрылась. И к моим страданиям стало примешиваться легкое беспокойство. Рано или поздно я должен был вернуться домой. Но как я мог после такого письма! Вот, если бы меня спасли…
Дверь в подъезде отворилась, и я увидел маму с папой. Оглядевшись по сторонам, они медленно обошли весь двор. Но упорно не замечали сарая. Я высунул из-за угла голову. Меня по-прежнему никто не видел. Я вылез по пояс — никакого результата! Папа забрался в противоположный угол двора и настойчиво обшаривал кусты.
— Эх! — вздохнул я.
Бесполезно.
— Эх!!!
Они вздрогнули и разом повернулись. Больше я не мог прятаться и быстро вышел из-за сарая. Первым подоспел отец. Он взял меня за руку:
— Где ты был?
Мы направились к дому.
Комната ослепила светом. Опустив голову, я стаскивал пальто и жмурился, я старался не смотреть по сторонам. И вдруг, не выдержав, оглянулся: на столе стоял ящик с новогодними игрушками.
…Я так спешил, что руки запутались в рукавах. Отец тем временем уже затаскивал в комнату елку.
— Не бойтесь, — сказал я, — не бойтесь! Я передумал…
Кричите громче
— А-лик!..
Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати.
А со двора несется дружный крик:
— А-лик!
Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.
— Я не выйду, — говорит он, — я наказан.
«Ваш сын улыбается на уроках математики… Примите меры!»
Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.
— И надолго тебя? — спрашивает Костя.
— Не знаю, — вздыхает Алик.
— Мне всегда говорят, на сколько наказывают, — продолжает Костя. — А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…
— В казаки-разбойники? — лицо у Алика вытягивается еще больше. — Это как тогда?
— Как тогда…
— Алик долго молчит, потом поднимает голову и говорит:
— Кричите… кричите громче!
Дома все по-старому. Папа в кресле читает газету. Сгорбленный, стараясь не смотреть по сторонам, Алик пробирается за спинку кровати.
Здесь все так знакомо… И выцветшие обои с причудливым рисунком, в котором, приглядевшись, можно увидеть смешные рожицы, и сломанная плитка желтого паркета… А со стены смотрит из рамы Аленушка. Она сидит у воды, среди притихшего леса, и, когда глядишь из угла, у нее всегда особенное выражение лица. Очень грустное и доброе…
— А-лик!
Молодцы! Здорово кричат. Особенно Костя. Это настоящий друг. Кричат, зовут его… Они все с одного дворами все хотят, чтобы он вышел. А папа — Алик искоса смотрит на кресло — не хочет… Ладно, пускай… Он, Алик, не будет просить…
— А-лик!
Кричите! Кричите громче! Пускай все слышат! Все!.. Только папа не слышит…
— Вот видишь, — говорит папа, не отрываясь от газеты, — все гуляют, а ты должен дома сидеть.
«Дома должен сидеть!.. — думает Алик. — Сам засадил, а теперь… Ну, ладно. Я не прошу. Читай свою газету…»
— А кто виноват? — продолжает папа, складывая газету пополам. — Ты же сам и виноват.
«Конечно, я виноват. Кто же еще виноват? Я всегда виноват…»
— А-лик! А-лик! А-ли-ик!..
Кто-то захлебнулся. Последние отчаянные усилия.
— Скажи им, что не выйдешь, — строго говорит папа. — Целый час уже кричат!
Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и ему очень тяжело и горько сейчас.
Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили! Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка кричала бы: «На помощь!» А они похитили бы ее и мчались, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск! И может быть, даже связали Нюрку…
Алик чуть не заплакал.
— Ребята… Я не выйду, ребята…
За окном молчание. Ребята не уходят. Тесно столпившись у клумбы, они словно ждут чего-то. Алик тоже не уходит. Его лицо в лучах заходящего солнца — лицо узника за решеткой…
— Не выйдешь? — спрашивает Костя. — Почему?
— Меня наказали.
— А ты попроси.
— Нет, — вздыхает Алик, — гуляйте без меня.
И снова долгое молчание. Тогда папа откладывает газету и тоже подходит к окну: