У пивного прилавка, где заметка прочитана вслух, возникает широкая дискуссия. Главное выясняется сразу - хоккеист: "Ну, козлы, они б еще боксера из него сделали!". Дальше - природа жидкости: "Семьдесят шестой лей не лей, ничего не выйдет. Девяносто третий, наверно. Или карасин". Наконец, вопрос нравственный - почему попались: "Да в жопу пьяные, не соображают ни хера, пить не умеют". Следующие полчаса проходят в осуждении "пианственной страсти".
Термин не от ларька, а из брошюры "Как молиться об исцелении от недуга пьянства", которой торгуют через площадь, у гауптвахты работы алкоголика Фурсова. На обложке - икона "Неупиваемая чаша": Богоматерь с Младенцем, непочтительно, на мирской взгляд, вставленным в фужер. Тексты выразительные, но утопические, вот как в молитве преподобному Моисею Мурину: "Чтобы они, обновленные, в трезвении и светлом уме, возлюбили воздержание". Обнаруживается и неполное понимание предмета: "Помоги им, угодник Божий Вонифатий, когда жажда вина станет жечь их гортань, уничтожь их пагубное желание, освежи их уста небесною прохладою". С похмелья прогулка на свежем воздухе действительно помогает, но жжение гортани устраняется либо течением времени, либо пивом. Сам мученик Вонифатий, о котором сказано "в нечистотах валяшеся и пиянице бяше", наверняка знал такие элементарные вещи, но достался непрофессионалам.
Вонифатьевская мантра, видимо, работает: костромские улицы выглядят пристойнее многих. В Ипатьевской слободе и в других местах не так уж заметен "пьяный бардак", о котором поет БГ, в который так заманчиво удобно погрузиться, разом решив все вопросы, кроме места дворника в мироздании.
Лучший вид на город - от Ильинской церкви с правого берега Волги, но очарование не пропадает и при взгляде в упор. Опрятная бедность отличает Кострому-бесприданницу, в переводе на русский - регион-реципиент, где даже фирменный лен на длинных столах у Ипатьевского монастыря оказывается ярославским: он тоньше и мягче.
С раннего утра в колоннаде Мелочных рядов - двое в отрепьях среди десятка грязных рюкзаков, мешков, мешочков. Издали жертвы социальных катаклизмов вблизи оказываются героями эпохи перемен. Прислонив к беленой стене лопаты в свежей земле, курят в ожидании клиентуры. Над ними вывеска на картонке: "ЧЕРВЬ". Малый бизнес над великой рекой. Червь точит, слеза течет. Труд и глад. Голь и стыд. Смех и боль. Кострома мон амур. Очень обстоятельно все это описано у Сергея Гандлевского:
...Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
это гиблое время и Богом забытое место.
Новороссийск
По дороге вдоль глубоко врезанной в материк Цемесской бухты - памятники войны. Разбомбленный дом культуры, остов сгоревшего вагона, гранитные обелиски, стеллы, матросы. Холмы с откосами из белого с багровыми разводами мергеля создают выразительный фон. Новороссийск опоясывают монументы гибели. Не только военной. Самые потрясающие - самопотоплению.
Здесь в 18-м, ставя заслон, ушла под воду черноморская эскадра. Мемориальный ансамбль обозначает место затопления каждого эсминца и транспортника, указывая направление и дистанцию в метрах. Дальше к Геленджику, у Кабардинки, утонул "Адмирал Нахимов". На белых мачтах укреплен циферблат 23 часа 20 минут 31 августа 1986 года. Расстояние от берега не названо, но местные показывают: "Вон где буксир, чуть правее". В теплый летний вечер при освещенном береге доплыть можно, даже не умея плавать. Нет ответа, почему пошли на дно сотни людей. "Да бардак потому что и глупость", - говорят местные, уверенные, что это исчерпывающе.
У самого моря в Южной Озерейке - павильон без названия из бледных сварных листов. Сортир с узорной надписью "общий туалет" - во дворе. Рядом причаливают баркасы, заполненные камбалой, которую тащат в забегаловку, очень вкусно жарят и подают с водкой.
Официантка спрашивает, нет ли мобильного телефона - тут один утонул, нужно вызвать скорую.
Мужчина лежит у воды на спине. Он в носках - не снимал, чтоб не порезать ноги о камни. Большой живот то ли вздулся сейчас, то ли было так. Медсестра в кожаной куртке командует: "Я подышу, пусть кто-нибудь покачает. Есть мужики, ебит твою?". Мужики находятся и по очереди делают массаж сердца, пока сестра тискает прижатый ко рту утопленника пластиковый пузырь с беспрестанно слетающей крышкой. Еле стоящий даже на коленях парень, оказавшийся внуком, зажимает деду большой багровый нос. Постепенно багровеет все лицо, потом шея, плечи. Сестра колет адреналин в вену, прикладывает к груди фонендоскоп. Мужики, сменяясь на массаже, рассказывают друг другу, что старик приехал из Цемдолины покушать, выпил-то всего стакан, ну два, перед тем как пошел окунуться. Тело содрогается, под живот сползают трусы, сестра поправляет их не глядя.
Проходит полчаса, изредка то изо рта, то из носа вытекают слабые струйки темной жидкости. Сестра запускает руку в горло, поднимает палец с чем-то вязким: "Какие пять минут под водой, какие пять минут, что ты мне рассказываешь?" Внук мычит.
Приезжает машина реанимации. Врач делает два шага и сразу говорит: "Все, кошачий глаз, конец". Кто-то дерзко выкрикивает: "Как конец? Ты делай что-то!". Реаниматор повторяет: "Все, конец, биологическая смерть". Внук растерянно переспрашивает: "Как это геологическая?". Заполняя на весу бумажку, врач кивает: "Да так". Парень поворачивается к собравшимся, веско говорит: "Все, геологическая смерть". Садится на гальку и плачет.
Мертвец лежит на самой кромке. Вокруг переговариваются, подзывают, матерятся - вполголоса. И ровно с такой же тихой силой плещет море, накатывая на кроссовки внука, омывая руку деда, подбрасывая шприц, мешая сестре слушать - бьется ли что-нибудь, кроме волны.