Ни одна черта не указывала на его происхождение, и меня это интриговало. В нем вроде были стерты все следы, оставленные средой, в которой он жил; да и принадлежал ли он к какой-нибудь этнической группе?
Он учился умирать, я – жить, однако наши поиски были одинаково беспокойными.
Настало время, когда я обзавелся любовницей, только чтобы оправдать мои еженедельные визиты; потом я стал обходиться без прикрытия и мало-помалу занял место в лоне этой семьи восьмидесятилетних стариков, которую выбрал для себя сам. Я понял, что они стали желать моего присутствия, в тот вечер, когда мсье Ти открыл Библию – что не входило в его привычки – и прочел для меня «Возвращение блудного сына» без каких бы то ни было пояснений.
Мод вступила в такой период жизни, когда женщины перестают скрывать свой год рождения. Она признавала свои восемьдесят семь лет, и ее женские привычки сводились к заботам о туалетах. Впрочем, она выглядела моложе своих лет.
Мод судила о людях не по их делам, а по достоинствам души. Тяжкие пороки, исключительная прозрачность, высшие добродетели трогали ее больше, чем все чудеса на свете. Она никого не спрашивала о профессии, как будто опасалась, что ремесло заслонит человека. Предпочитала вникать в мечты людей, узнавать их вкусы и чувства.
Я лучше понял ее отношение к жизни в тот день, когда заметил, что она каждое утро встает на рассвете и выходит на дамбу, построенную напротив гостиницы, посмотреть, как восходит солнце над морем. Мод дожидалась, пока светило не поднимется над горизонтом, и возвращалась в постель. Иногда ее сопровождал мсье Ти в халате. На берегу он брал Мод под руку, нацеплял очки и чувствовал себя не таким старым.
Прислугой в гостинице была ворчливая, грубая нормандка, настоящий драгун в юбке, которую все звали Германтрудой.[7] Может, это было ее настоящее имя? Я так этого и не узнал. Жестокие хромосомы сделали ее корпулентной и мужеподобной, лишенной какой бы то ни было женской привлекательности. Должно быть, ее предки много пили с самого начала Средних веков. У нее был зычный голос, способный пробудить мертвого, смех, похожий на ржание, и почти пустой корсаж, в котором болтались лишь воспоминания о грудях. Череп был покрыт дряблой и влажной кожей, складками спускавшейся на толстую шею, что делало Германтруду похожей на земноводное. Ее покрасневшие веки с трудом закрывались, точно так же как и губы, напоминавшие двух слизняков. Волосы у нее были свои, но она каждые две недели подкрашивала их до огненно-рыжего цвета. Считали, что она из крестьян, так как физиономия ее принимала лишь три выражения: одно из них указывало на животное довольство, другое – на беспокойную похоть (она, видно, никогда не знала мужчины), а третье – на глухую ярость. Она усердно собирала яркие почтовые открытки. При виде ослепительных заморских пейзажей ее физиономия принимала почти человеческое выражение.
Когда я прогуливался по дамбе с мсье Ти под крики чаек, он рассказывал мне эпизоды из своей жизни, которые считал нужным вспомнить, извлекал из своей памяти десятки анекдотических случаев.
Вкус к грубоватым шуткам он приобрел, когда был молодым врачом в рядах Сопротивления. Кстати, «мсье Ти» – его подпольная кличка. Он предпочел сохранить ее и после Освобождения, хотя настоящая его фамилия была Жарден.
Постоянная угроза пыток и расстрела побуждала его прибегать к шуткам по адресу не только товарищей, но и оккупантов, чтобы преодолеть собственный страх. Сражался не только оружием, но и смехом. Среди товарищей он прослыл насмешником, и его прозвали «веселым лекарем». И только маленький Марсель видел прикрытую улыбкой гримасу страха. Их обоих схватили, пытали и направили в Бухенвальд, потом – в Лангенштейн, туда, где слово «ужас» исчерпывало все свои значения. Марселю было семнадцать лет, мсье Ти – двадцать шесть. Он совершил ошибку, выпустив на улицы какого-то местечка захваченных в плен немцев, которые шли у него голые с каской на голове, прикрывая срам воронками. Этим маскарадом он хотел сказать оккупантам: «Это все – смех один!» – и пренебрег реальной опасностью, дабы встретить ее лицом к лицу. Их сгубили воронки. Продавец, у которого он купил их, вызванный в гестапо, заговорил. О заключении Ти никогда не рассказывал. Лишь однажды вечером признался, что в задымленных концлагерях он перестал шутить, и, едва шевеля губами, что было красноречивее всяких слов, добавил: маленький Марсель там умер.
После войны мсье Ти покинул Европу. Возвратился в Нормандию, в городок Кер-Эмма, лишь через двадцать семь лет. Родные считали его погибшим. Он молчал об этих годах скитаний по белу свету. Хотя, если бы заговорил, ему это, наверное, принесло бы облегчение. В памяти его хранились навязчивые воспоминания, которые не давали ему покоя.
Теперь нельзя не рассказать о том, что такое Кер-Эмма, единственный в своем роде городок, удивительный городок, о котором можно мечтать; ибо невозможно понять мсье Ти, Мод и Фанфан, не ознакомившись с судьбой этого нормандского городка с бретонским названием. Принадлежать Кер-Эмма – все равно что принадлежать какой-нибудь семье, так как он не что иное, как родовое гнездо для тысячи его обитателей.
В 1853 году некий Непомюсен Соваж употребил приданое своей жены Эммы, родом из Бретани, на постройку дамбы, замкнувшей бухту, что позволило осушить восемьсот гектаров земли. Когда Непомюсен довел работы до конца, государство, признавая его заслуги, отдало ему отвоеванные от океана земли во владение.
Непомюсен, влюбленный в свою жену, окрестил образовавшуюся территорию Кер-Эмма, а его плодовитая супруга принесла ему семнадцать отпрысков. Трое из них дожили только до крещенья, остальные четырнадцать обосновались в Кер-Эмма, выполняя волю старого Непомюсена, который мечтал врасти корнями в эту землю навсегда и положить начало родословному древу, выросшему из его любви к Эмме.
Спустя столетие в городке обитало около тысячи потомков Непомюсена Соваж и Эммы. Когда продавался дом, его уступали только члену родового клана. Жители городка хранили свои деньги в семейном банке, получившем название «Банк у дамбы», а соблазняли только дальних родственниц. Брак между двоюродными братьями и сестрами был запрещен. В Кер-Эмма есть принадлежащий мсье Ти Дом отдохновения и Совет старейшин, который печется о морали этого странного племени и о содержании в порядке дамбы.
Каждый из жителей знает о своем происхождении от необыкновенной любви и большой мечты.
Гранитная дамба выражает суть Кер-Эмма. Без нее мсье Ти не вернулся бы из Бухенвальда; она же – становой хребет Фанфан.
Именно дамба научила их не отступаться от своего. Трижды высокие зимние приливы разрушали дамбу: в 1894, 1928 и 1972 годах. И каждый раз ее восстанавливали.