Читать интересную книгу Товарищи - Анатолий Калинин

— Весь хлеб придется сжечь.

Все собрание вздохнуло одной грудью.

— То-то, Степан Петрович, не зря ты вчера полдня в садочке с участковым Митрохиным просидел, — криво усмехнулся Чакан. — Две четверти перед вами стояли, а потом вы казачьи песни играли. Еще полдня в садочке посидишь с Митрохиным и еще что-нибудь надумаешь. — Чакан встал с места и, шагая через лавки, стал пробираться к выходу.

— Это не я. Это Иосиф Виссарионович приказал, — догнали его у дверей слова председателя.

— Я его речь тоже слыхал, — оглянулся с порога Чакан, — в ней про наш колхоз ничего не было сказано. Если бы Иосиф Виссарионович знал, какая этим летом пшеница у нас…

На этом слове Чакан оборвал и закрыл за собой дверь. Все повставали с лавок, повалили к выходу. Уже с порога Тимофей Тимофеевич оглянулся, и ему стало жаль председателя, одиноко оставшегося за накрытым красным сатином столом.

12

Оглянувшись, Тимофей Тимофеевич увидел за соседским забором голову Чакана в фуражке с надломленным козырьком.

— Пойдем туда? — Чакан кивнул в сторону нижнего хутора.

— Сейчас обуюсь, — быстро согласился Тимофей Тимофеевич.

Дорога в нижний хутор лежала через балку. Широкая натоптанная тропа спускалась по суглинистому склону и поднималась на другой склон.

— За ночь пушки ближе придвинулись, — говорил по дороге Чакан. Он был на полголовы ниже Тимофея Тимофеевича и, разговаривая, поднимал к нему лицо с темно-русой бородкой. — Значит, со Степаном Петровичем вчера зря мы…

Они спустились по склону на самое дно балки.

— Не пойму я тебя, Тимофей, — снова заговорил Чакан, — располагал я вдвоем с тобой табун отгонять, а теперь ты…

— С моими ногами, Василий, далеко не уйти, — глядя себе под ноги, ответил Тимофей Тимофеевич.

— А мне показалось, что ты раздумал после того, как к тебе прошлой ночью машина приезжала. Чья была она?

— Мало ли их теперь через хутор пробегает. Шофер воды попросил.

— А мне показалось, это легковичок Васильева, — простодушно сказал Чакан. — И голос будто его. Я как раз выходил на крыльцо.

— Плетешь ты, сам не знаешь чего, — сердито сказал Тимофей Тимофеевич. — Васильев уже давно за Волгой.

— Ну, это ты брось, — Чакан дотронулся до его рукава. — Я же не пьяный был. Сперва он прошел к тебе в дом, а потом вы вдвоем что-то зарывали в саду.

Тимофей Тимофеевич вдруг круто остановил Чакана рукой за плечо и повернул к себе.

— Ничего ты не видел, Василий.

— Я на глаза еще не жалуюсь, — с уверенностью возразил Чакан. — Что-то зарыли вы, а потом машина ушла.

Они стояли уже на самом дне балки. На верхнем краю ее, в просвете между буграми, желтело хлебное поле. Внизу балка выходила к Дону.

— Мы с тобой в одном полку служили, Василий, — глухо сказал Тимофей Тимофеевич, — ты знаешь, что для худого я…

— Я и не подумал… — быстро перебил его Чакан.

— Думать ты, Василий, можешь как угодно, а говорить никому не смей.

— Или я не понимаю? — обиженно сказал Чакан.

— Гляди, Татьяне не скажи.

— Что ты в меня вцепился?! — выворачивая свое плечо из руки Тимофея Тимофеевича, взмолился Чакан. — Сказано — здесь и умерло. — Он приложил к груди ладонь. — Пойдем скорее в хутор.

В нижнем хуторе томилось на пришкольной площади подготовленное к эвакуации стадо, жался к серому забору табун. Стояли подводы, нагруженные мешками, мажары с зерном, арбы с сеном. Из птичника кто-то выпустил гусей, они разлетелись по площади.

Люди суетились, мешая друг другу. Одни бросали на подводы узлы, подсаживали детей, другие начинали стаскивать все это на землю. Третьи, не двигаясь, стояли у подвод, глядя на сборы. Четвертые тащили из кладовой и разносили по дворам мешки с зерном, бидоны с медом, хомуты и шлейки, банки с колесной мазью.

К Тимофею Тимофеевичу подошел Тертычный.

— Ну, как твои ноги, за ночь не поздоровели?

— Странно мне это от вас слышать, Степан Петрович, — ответил Тимофей Тимофеевич.

— И я удивляюсь, — опять, как вчера, сказал Степан Петрович. И, внимательно скользнув по его лицу взглядом, он повернулся к Чакану — Придется, Василий Иванович, тебе одному. Справишься?

— Надо справиться, — пошевелил плечами Чакан.

— Может, кого из женщин прикрепить?

— Избави бог, Степан Петрович, я тогда и сам не поеду, — наотрез отказался Чакан. — Не известно, за кем мне тогда в дороге доглядать. Напрасно сомневаешься, Степан Петрович, разве ж это табун — тридцать голов?

— Тридцать две, — поправил председатель.

— Мне бы только кто помог их через левый рукав переправить. Там течение бешеное.

— Я помогу, — быстро сказал Тимофей Тимофеевич.

— А, это хорошо, — одобрительно сказал Степан Петрович. Он вдруг приблизил свое лицо к самому лицу Тимофея Тимофеевича: — Я тебе желаю…

Он не договорил, оборачиваясь. Над площадью взметнулся плач. Заскрипели колеса подвод. Обоз тронулся.

13

Чакан выгнал табун за хутор и мимо виноградных садов, перед островом, разрезавшим Дон на два рукава, спустился с ним на берег.

Еще вчера ночью, после того как его вызвал к себе Степан Петрович и они с фонарем ходили но конюшням, Чакан обдумал план перегнать табун не на общей хуторской переправе, где сосунки, переплывая, могли не справиться с точением, и не по наведенному саперами мосту в станице Раздорской, забитой войсками и беженцами, а в самом узком и неприметном месте, где можно было перевести лошадей на левый берег частью вплавь, а частью бродом. Таким местом был брод перед островом. Чакан еще помнил то время, когда Дон был так глубок, что ребятишки не доныривали до его дна и пароходы проходили с низовьев и обратно по правому рукаву, а не по левому, как ходили теперь. С той поры правый рукав занесло песком и затянуло кашицей вымытого из-под прибрежных круч суглинка. Почти через весь рукав серебристой дорожкой росли из воды молодые вербы. В летнее время женщины, не замочив юбок, ходили среди них на остров полоть огороды. Теперь и эта мель, и вербы оказались очень кстати.

Лошади, как вошли в реку, потянулись пить.

— Ну, ну, еще успеешь. — Чакан подтолкнул белоногого сосунка, припавшего к матке.

Нехотя отрываясь от водопоя, табун с хлюпаньем стал перебираться на остров. Чистое зеркало недвижно дремавшей под вербами воды замутилось. Но невидимое течение тут же сносило глиняную муть, и опять под солнцем, как сквозь зеленое стекло, виднелось дно Дона.

«Обмелел», — подумал Чакан.

Ближе к середине рукава, где было глубже, табун заупрямился идти. Лошади сбились в кучу, не слушаясь хлюпавшего вокруг них Чакана. Вымучившись, он уже начал было отчаиваться, если бы не молодой красный жеребец, обычно причинявший всем конюхам в колхозе своей строптивостью одни неприятности. Негромко заржав, он первый вступил на глубокое место, замочив белые пахи и поворачивая на тонкой шее сухую голову с бешеными глазами.

— Ну, ну… — шептал Чакан, разом простив жеребцу все его прошлые провинности.

Перейдя середину рукава, табун опять втянулся под листву верб, теперь уже росших, не прерываясь, до острова. Красный, с белой звездой, жеребец вылез из воды и, лоснясь мокрыми боками, расставляя задние ноги, полез сквозь талы на откос. Замыкая табун, Чакан боялся оглянуться на хутор.

Но через левый, глубокий, рукав Дона можно было переправиться только вплавь. Дожидаясь вечерней зари, Чакан пустил лошадей на зеленевшую между вербами траву. Толклась в тени ветвей луговая мошка. В камышах гудел водяной бык. Вверху, в листве, шуршал ветер, а внизу было сумрачно и тихо. Ранней весной, когда деревья еще грузли в снегу, Чакан с Тимофеем Тимофеевичем приезжали сюда рубить тополя на столбы для электрической линии. Вдвоем они тогда много повалили больших тополей. Еще не потемнели пни с тех пор.

Чакан опустился на пень. Рядом на вербу прилетела иволга, чистые, как капли, звуки раздались в тишине острова. И Чакану вдруг стала открываться вся его прошедшая жизнь, возникая в самых мелких, давно забытых подробностях перед взором, устремленным в землю. Но почему-то не по порядку, а как-то вразброд. Сперва припомнилось ему, как привез он в хутор молодую жену с Маныча, отделился от отца и стал строиться на самом яру, а потом уже выплыл из тумана случай раннего детства, как отец порол его в степи налыгачом за то, что недоглядел за быком, который ступил в сурчиную нору и сломал ногу. Потом сразу перенесся к тому времени, когда его подстерегли ночью в зимних садах, через которые он проходил, сокращая путь от сельсовета домой, накрыли чьим-то старым тулупом и стали избивать. Давясь овечьей шерстью, он узнал голоса Ивана Савельевича Лущилина и Гришки Арькова.

С удивлением перебирал подробности, о которых совсем и забыл. Отчетливо представился тот мартовский день, когда они с Татьяной пришли на яр, на котором атаман отвел им подворье. Место было дикое, зимой сюда спускались из степи волки. Жена испуганно прижималась к Чакану. Утешив ее тут же, в бурьянах, Чакан взялся выжигать дерезу на будущей усадьбе. Вода, поднимая лед, подступала к самому яру.