мы были вынуждены драпать. Да, им очень нравится показывать мне, что здесь точь-в-точь как на передовой, хоть бои идут километрах в ста южнее. Это довольно далеко, учитывая гористую местность, здесь же царит спокойствие.
Но все же Маляк помнил о самолетах, сбрасывающих группы диверсантов, навербованных из местных жителей, о засадах на дорогах, о трупах без ушей… Уши отрезают как доказательство, что враг действительно убит… За пару ушей платят килограмм соли. Говорят, это повелось с тех пор, как начали блокировать те племена, что убежали в джунгли. Мы получаем соль с юга, а им ее сбрасывают в контейнерах американцы. Так выглядит прекрасная нынешняя цивилизация, приступившая к покорению звезд. Драки из-за клочка земли, ненависть, голод… Но неужели я не могу думать о более приятных вещах, ведь я же не боюсь… Нечего думать о смерти, раз уж она неизбежна. Лучше погрузить лицо в черные распущенные волосы Тари, спрятаться в женщине. Сладость отдыха в ленивых объятиях, два дыхания смешиваются, четкие очертания ее щеки под его пальцами, выпуклый лоб и беспокойный трепет ресниц под воспаленными губами. Как пахнет ее кожа, какова на вкус?
Шофер поправил полотняную шляпу, глаза его щурились от встречного ветра, внимательно осматривали сожженные луга рядом с джунглями; заросли мертво торчали, как декорации на сцене, брошенные актерами. Местами на засохшей траве зияли черные пятна, то ли выжженные случайно, то ли для пахоты, которая начнется с приходом муссонов, с живительными ливнями. И тогда настанет перерыв в военных действиях. Все вернутся к своим обыденным делам, к строительству запруд на ручьях, к возделыванию болотистых полей; сгорбившись, начнут втыкать зеленые травинки риса. Радостная пора, великое пробуждение: шествия в деревнях под барабанный бой, процессии с трехметровым фаллосом, символом плодородия. Новая жизнь… Они будут бросать друг в друга комьями грязи, бегать нагишом, прикрытые только стекающим красным месивом, облепленные глиной, — фигуры уже с человеческими формами, но еще как бы не до конца изваянные, толпа масок, и каждая старается, чтобы ее не узнали. Те же самые люди, которые зимой солидно заседали в военных советах и королевских учреждениях, ведут себя так, словно бы только что родились из земли, матери всего живого. В них говорит ее плоть, они стремятся посеять новую жизнь…
Прошлой весной Роберт смотрел на это снисходительно и не обиделся, когда о косяк двери ударился ком грязи, брызнув ему на щеку и испачкав рубашку. Он лишь помахал рукой веселящейся на улице толпе, а ему ответили радостным ревом. Его забавлял этот коллективный нерест, включенный в ритм пробуждения полей и садов, но сам он не поддавался возбуждению. А на улице пахло сытой, намокшей землей, молодыми листьями, над канавами стоял запах винного брожения, пьянящий густой дух, и женщины безвольно, как во сне, сновали по холлу гостиницы, плыли в своих длинных юбках, неся перед собой наполовину обнаженные груди, губы их были приоткрыты, словно готовые издать стон…
Слепые силы земли, липкая, пахучая тьма, влажные ветви, которыми его шутливо хлестали, чтобы привлечь внимание, нагие полные руки с поблескивающими кольцами серебряных браслетов… Высвобождалось вожделение, поцелуи и укусы до боли, обладание, похожее на насилие. Во всем этом было нечто звериное, от этого захватывало дух, человек оказывался как бы низверженным на низшую ступень, в мрачные тысячелетия, когда огонь, дар небес, мог родиться только от удара молнии. Ночь, наполненная далеким мерцанием зарниц, шумной музыкой, боем барабанов, чавканьем теплой грязи под босыми ступнями. Неожиданный проливной дождь приносил успокоение, толпа разбегалась. Только одурманенные любовью пары стояли в темноте, точно не могли пережить даже короткой разлуки, принимая на себя хлещущие потоки ливня. По распущенным волосам скатывались светящиеся капли.
…Мокрые волосы, их выжимают резким движением рук — это уже Тари. Она сидит в нем, точно заноза, загнанная под кожу. Я ее жажду, как сочный плод, как родниковую воду в жару, — лишь бы пить, стоя на четвереньках, погружая все лицо, студить лоб до потери сознания, до полного помрачения рассудка.
— Еще один перевал — и будет видна деревня, — повернулся к нему майор. — Удивляюсь, как это ты можешь спать! Чертова дорога, душу из человека вытряхивает.
Автомобиль несся, подпрыгивая на камнях, — вдруг майор пригнулся, и короткая очередь полетела в небо. Из-за вала, окаймлявшего поле, поднялась темная туша и помчалась по рисовой стерне. Вид у буйвола был грозный. Он остановился, выставив рога, принюхиваясь.
— Хорошо, что я вовремя заметил, — разразился смехом майор.
— Вижу, что-то черное высовывается из травы… Конечно, первая реакция — подавить, прижать их носом к земле… Выстрелить первым.
— Хорошо, что ты не попал, — облегченно вздохнул Маляк. — Это было бы воспринято как объявление войны… Нам уже не было бы смысла ехать дальше.
— Да, этого буйвола они бы нам не простили, — подтвердил Коп Фен.
Теперь и второй буйвол поднялся и побежал под прикрытие вала. С неожиданной ловкостью оба взобрались на лежащее выше поле, всхрапывая перескочили через вал и галопом помчались к густым зарослям на склоне холма.
— Вот это реакция, — показал Роберт на убегающих буйволов, которые, закинув головы, раздирали частый кустарник, погружаясь в густые ветви, как в воду. — Они тоже знают, что такое война.
— Буйволы проверили, кто стреляет, — поправил его Коп Фен, — самого выстрела они не боятся. А вот когда почуяли запах мундиров, бензина, то поняли, что мы не здешние.
— Остановись, — приказал майор, привстав и не сводя глаз с кустарника. — Беги, Коп Фен, отрежь ему путь, если вздумает удирать. Раз есть буйволы, должен быть и пастух, — сказал он Маляку. — Видно, притаился — человек все же умнее животных. Знает, что пуля догонит.
— Так ведь мы же не будем стрелять.
— Конечно, нет. Но откуда он может знать, кто приехал? Солдаты не любят неожиданностей. Сначала выстрелят, а уж потом идут выяснять, кто там лежит, свой или враг. Впрочем, это тоже никогда не известно: крестьяне переходят то на одну, то на другую сторону. Сегодня они с нами, — все зависит от обстоятельств.
Они выскочили из автомобиля, внимательно следя за тем, как, пригнувшись, с автоматом в руке, бежит вдоль насыпи Коп Фен. Вот он наконец остановился, затем пошел не спеша, вот уселся на корточки и заговорил с кем-то невидимым, притаившимся за валом, поросшим кустиками сухой травы.
— Есть, — кричит Коп Фен торжествующе, помогая выбраться на тропинку какому-то парнишке и придерживая его за воротник расстегнутой рубахи.
У пастуха наполовину выбритая голова, худые ребра торчат под желтоватой кожей, ходят ходуном, руки висят, как у тряпичной куклы. Раскосые глаза испуганно бегают по сторонам. Он позволяет себя вести, семенит