– Бабушка, а где твоя цацка?
– Ну, вот и славно. Узнаю прежнюю Ветвяну, – услышала откуда то сверху дрогнувший голос Катерины Ивановны, а бабушка, в первый и последний раз на моей памяти, не стыдясь, заплакала:
– Валяется где-то… цацка…
Глава 7
Бабушка…
– Валяется где-то цацка…
– Что ты говоришь? – оборвал мои воспоминания пускающий дым Валерыч.
– А?.. Да так, ничего, – ответила я и, снова вынула из кармана платок. Сначала запоздало вытерла им рот, а потом, перевернув чистой стороной, за шнурок опустила туда бабушкин медальон. Бережно завернула его и сунула обратно в карман. – Пойдем, Валерыч. Больше мне здесь делать нечего…
У моего дома, мы с Валерычем, уставшие и притихшие, сидели на лавочке и, смакуя смородиновый час из термоса, подводили итоги дня.
– Скажи честно, ты до сих пор уверен, что моя бабушка была… «светлой»? – осторожно задала я мужчине вопрос, который уже давно мучил меня саму.
– Ты знаешь, – начал он и неожиданно смолк. – Да, верю. Только, здесь что-то другое…
– Что другое? Сила ее была другой?
– Ну, как тебе объяснить?.. Я ведь из очень верующей семьи. Мой дед по отцу был священником в одной из тобольских подгорных церквей. А до лет семи я вообще много чего видел из того, что другие не замечают. Ну, как это называется… ауру. Мог по ее свечению определить: плохой человек или хороший, болеет он или здоровый. Правда, потом, когда отец сильно запил, а мать меня сюда привезла, к своей тетке в дом, у меня, как отрезало все видения. Да и в церковь ходить перестал, кто ж меня в райцентр в те-то годы специально возить бы подвязался? В общем, отошел как-то от Бога… Но, чутье на людей осталось.
– Потому ты в свои «лихие девяностые» только придурков бил, а нормальных мужиков не трогал?
– Ну, да. Можно и так выразиться, – смущенно скривился Валерыч.
– Значит, бабушку мою ты тоже «чувствовал»?
– Ее – особенно. Такое трудно не почувствовать.
– И как именно?
– Ну, от плохих людей веет… погребом, что ли. От хороших, «светлых», хлебом пахнет и солнцем. А, от Неонилы Марковны пахло солнцем и травами. Не просто травами, а… медоносными цветами. Будто луг в солнечный день, и над ним летают пчелы… Вот так вот, что ли, – замолчал мужчина, пораженный полетом собственной фантазии.
– Ух, ты!.. Знаешь, я этот запах тоже помню… А от меня чем веет, кроме дезертировавшего обеда?
– А ты пахнешь ветром… да еще грозой.
– Заоблачными далями, значит, все-таки.
– Можно и так выразиться, – вновь засмущался он. Хлопнул на лавку свой остывший чай, достал из кармана папиросы, сосредоточенно покрутил помятую пачку в руках и, словно, наконец, решился:
– Вета, а ты хорошо знала свою бабушку? Ты сказала, что научилась у нее немногому, а что она сама умела, в курсе?
– Нет. Бабушка как то не настаивала никогда, чтобы я чему-то научилась, а мне было не особо интересно, что ли. А, то, что я умею… За травами мы вместе ходили, а заговоры, которым она меня научила, очень простые. Что же касается ее силы… Я знаю, у нее были клиенты. Приезжали даже из Тюмени. А от подробностей бабушка меня избавляла. Я один раз спросила: почему она меня ничему не учит. Неужели я дура совсем безнадежная? А бабушка тогда засмеялась, мол время пока мое не пришло… Теперь получается, что время мое уже ушло. У нее даже записей с рецептами никаких не было… Почему ты спрашиваешь?
– Есть один момент. Я хочу, чтоб ты о нем знала, хотя, сейчас это, наверное, уже ни к чему… Помнишь, я тебе на поляне сказал, что не читал отчет участкового?
– Помню.
– Но, я с ним разговаривал, когда в середине декабря возил Марину с Женькой и Севой по магазинам в райцентр. Мы с ним вместе обедали в блинной, пока мои через дорогу наряды мерили… И он тогда спросил меня: «Неужели ваша травница так плохо жила, что вместо гипса на ноге шину из коры носила?»
– Какого гипса? – недоуменно скривилась я. – Бабушка никогда не ломала ногу, да и руку… Она вообще, на моей памяти, ничем серьезным не болела.
– Понимаешь, когда ее нашли, у нее на ноге, правой, голень была закреплена двумя кусками осиновой коры. И перетянута сверху поясом от платья. Я тогда подумал, что Неонила Марковна могла только в дороге на Дальние Болота или уже там ногу повредить. Мы ведь виделись с ней в то утро, когда она в это треклятое место пошла… Я с удочкой на берегу сидел, а она мимо бодро так прошагала.
– Валерыч, а почему я этого не знаю?
– А, потому что это «второстепенно для официальной версии причины смерти», – зло процитировал мужчина, по-видимому, участкового.
– Погоди. А причем здесь все-таки гипс?
– Вот, и я его тогда также спросил… А он ответил мне, что, после вскрытия выяснилось – у Неонилы Марковны был открытый перелом лодыжки, примерно четырехнедельной давности. А потом, правда, добавил, после того, как всю мою фляжку с кедровкой опорожнил, что кровь на ее чулке в месте раны была свежая…
– То есть, получается, что она в тот день с утра была здоровой и бодрой, ногу сломала или по дороге или где-то на болотах, а потом сама себе, каким то образом, восстановила кожный покров и кость… Но, не до конца и, поэтому решила подстраховаться шиной из коры… Вот это да…
– Я бы сказал… – присоединился Валерыч витиеватым матом…
Ровно в 20.00, я стояла у калитки одноэтажного кирпичного дома бабушкиной подруги и обреченно голосила:
– Катерина Ивановна! Это я, Ветвяна! У вас тут собачка… беспокойная! Я ее боюсь…
Собачка – огромный «кавказец», показушно прыгала на своей туго натянутой цепи по двору и с надрывом меня облаивала. Я, в полголоса, парировала ему альтернативными версиями слова «беспокойная», в перерывах вновь призывая хозяйку дома:
– Катерина Ивановна! Кате… Ой, добрый вечер… Я по приглашению, но ваш «Цербер» его в устной форме не принимает.
Шустро выскочившая из-за угла дома Катерина Ивановна, с пучком порея в руке, решительно направилась к большой дощатой будке в дальнем углу двора:
– Веточка, да какой это Цербер, дурак дураком! А ну-ка, давай на место, Борька! – кобель, тут же забыл про меня и, подобострастно припадая, исчез в завешанной мешковиной дыре. – Проходи в дом, детка, не бойся.
– Имя у него какое-то странное, как у борова. Кто назвал? – с готовностью просквозила я мимо.
– Да я так окрестила, – злорадно захихикала женщина. – Мне его сын привез из питомника в начале ноября, уже взрослым кобелем. Сказал: «На всякий случай». А имя у него было звучное – «Барклай». Да, только не тянет он на Барклая. Стыдобище одно… Ты меня прости за такую встречу, я за луком в огород бегала, слышу, заливается мой дурачок. Я ведь его куда только не пристраивала: на хоздворе он кур гоняет, на огороде грядки роет. Пришлось сюда переселять. Вот теперь так и живем: Борька лает, я бегаю.
– Зато весело, – подытожила я, уже из дверного проема.
Уютный деревенский дом сразу обволок полумраком и завораживающими кухонными ароматами. В небольшом зале потрескивал горящими поленьями выложенный расписными плитками камин. Рядом с ним, на овальном «ручном» коврике, вытянулась во всю свою длину пушистая черная кошка. «Клеопатра», – вспомнила я имя красавицы, когда то оцарапавшей мой любопытный нос… А вот этого раньше не было: на стене, над рабочим столом хозяйки, между полками с книгами, висела фотография бабушки в простой деревянной рамке. Я подошла поближе и с интересом вгляделась. Снята Неонила Марковна была, явно «неожиданно». Лицо, взятое крупным планом, повернуто в пол оборота, строгий овальный его контур нечеткий. Значит, фотографировали в движении. А огромные глаза выглядят… растерянными, что ли, и такого же цвета, как мои – синие, с годами ничуть не потускневшие… Непослушная седая прядь из «шишки» на затылке упала на шею и жест рукой, в сторону снимающего, как будто защищается. Вот уж, действительно, застали врасплох…