Читать интересную книгу Зимний вечер - Элиза Ожешко

— Ты что же не идешь играть со всеми? — спросил он.

Раскачиваясь взад и вперед вместе с ребенком, она ответила:

— Неохота… Пускай играют на здоровье!

— А говорила, что тебе тут жить хорошо… Чего ж ты такая невеселая? Видать, Алексей-то не очень добрый, а? Ведь недобрый? Видать, все у них такие в роду, недобрые?

Он вперил в лицо молодой женщины пытливый взгляд. Она, глядя не на него, а куда-то в пространство, не переставая раскачиваться, сказала:

— Да нет. И Алексей добрый и все добрые, только и уж больно горюю по моем Миколушке…

— Это кто?

— Миколушка?

— Сынок…

И тихо, но певуче, словно причитая, она рассказала, как несколько месяцев назад умер ее старший, полуторагодовалый ребенок. И такой был хорошенький мальчик! Уже ходил и говорил, на редкость был умный. Все по нем плакали, даже дед — на что строгий — и то плакал, а потом забыли, да что! — отец родной его забыл. А она никак не может забыть. Склонившись над своим младенцем, она чуть слышно кончила:

— Известно, дитя… ведь такой маленький… как ягодка, и окатился со света… как зернышко, упал в землю…

Она снова закачалась взад и вперед; по ее круглой розовой щеке сбежала крупная слеза и, сверкнув, как алмаз, упала на синюю кофту. Среди наполнявшего горницу грубого гомона ее рассказ прозвучал тонкой, робко звенящей струной; слеза ее влилась в хохот и шум, как тихая капля росы в бурные волны ревущего потока. Широко раскрытыми глазами смотрел прохожий на ее печальное, свежее, как заря, лицо и не сводил взгляда со слезинки, пока она не перестала светиться влажным пятнышком на синем сукне кофты. Эта беззаветная, тихая и преданная любовь молодой матери, видимо, поразила его. Она что-то пробудила в нем, тревожное и тоскливое, какую-то струну, которой он раньше никогда в себе не слышал. Как порыв налетевшего ветра, прерывистый вздох всколыхнул его широкую, запавшую грудь:

— Ах, ах, ах!

Зато вдруг исчезла печаль, омрачавшая лицо молодой матери. Она оживилась и смотрела на веселившуюся у печки компанию радостно заблестевшими глазами.

— Ой, будем сказки слушать! — воскликнула она. — Настуля будет сказки рассказывать…

Еленка быстро повернулась к гостю.

— Вы только послушайте… Миленькие вы мои, послушайте! Она хорошие знает сказки, на редкость хорошие!

Бабка сидела на низенькой, опрокинутой кверху дном бадейке между двух прялок; подняв к свету голову в круглом красном чепце, она начала рассказывать. Среди общего молчания прялки вторили ее протяжному, по-старушечьи шамкающему голосу, разносившемуся по горнице:

— «Жили-были три брата, два умных, а третий дурак. Долго ли, коротко ли, а выросли они, и пришла пора им жениться. Батька их и спрашивает:

— Кого же из вас, сынки, наперед женить?

Старший говорит:

— Меня, я изо всех старший.

Другой говорит:

— И мне, тятя, пора.

А дурак тоже отвечает:

— Да и мне давно уж пора.

— Ну, — говорит батька, — ступайте все в лес, а кто скорей и всех больше соберет ягод, того я первого и женю.

Пошли все трое в лес и вот собирают ягоды, вот собирают, спину не разогнут. Только бы поскорей набрать, вот собирают, вот собирают. Подходят умные к дураку и спрашивают:

— Что, дурак? Много ль ты ягод собрал?

— Э, — говорит дурак, — уж я домой иду.

Позавидовали умные дураку и убили его, нож в сердце всадили…»

— Ай! — вскрикнуло несколько женских голосов.

— Ну-ну, так сразу и убили! — недоверчиво и серьезно упрекнул бабку в преувеличении один из парней.

Но она с глубоким убеждением кивнула головой и повторила:

— «Убили, нож в сердце всадили, в землю закопали, песком закидали, в головах наместо креста вишню посадили и пошли домой.

А тут едет барин этой же дорогой, увидел он вишню и думает: «Дай-ка я срублю эту вишню да вырежу себе дудку».

Срубил он вишенку, вырезал дудку, едет да играет, а дудка напевает:

Не играй ты, барин, не играй,Сердца моего не надрывай,Меня братья убили,Нож в сердечко всадили,Черепком глаза закрыли,В землицу закопали,Песочком закидали,Да не крест, а вишню посадили…

Дивится барин, надивиться не может, а дудка все молит да молит, чтобы не играл он».

— Аааа! — снова перебили бабку изумленные возгласы.

— Так и пела дудка, так и молила… ну-ну!

Глаза у бабки сверкали, как серебряные искры, увядшие губы кривились от ужаса. Упершись локтями в колени и расставив руки, она продолжала:

— «Приехал барин в ту деревню, где жили дураковы братья с отцом, а уже ночь настала, пришел он к ним и просит, чтоб пустили его переночевать. Ну, пустили они его на ночевку, барин распряг коня, взошел в хату, да хозяину и говорит:

— Так и так, дескать, ехал я лесом, смотрю: вишенка стоит, да такая пряменькая, высоконькая. Срубил я эту вишенку и вырезал себе дудку. Да кабы ты знал, как эта дудка играет! Сроду, — говорит, — я не слыхал, чтобы так дудка играла. На-ка, старик, поиграй маленько.

Взял старик дудку, заиграл, а она и поет:

Не играй ты, тятя, не играй,Сердца моего не надрывай,Меня братья убили,Нож мне в сердце всадили,Черепком глаза закрыли,В землицу закопали,Песочком закидали,Да не крест, а вишню посадили…

Удивился старик и дал дудку своим сынам, чтоб и они поиграли. Вот играют они, а дудка поет:

Не играйте, братцы, не играйте,Сердца моего не надрывайте,Вы же сами меня убили,Нож мне в сердце всадили,Черепком глаза закрыли,В землицу закопали,Песочком закидали,Вишенку в головах посадили.

Тут все и смекнули, что умные убили дурака, пошли на могилку, песок разрыли и все так и нашли, как дудка сказала.

Забрали тогда обоих братьев в канцелярию да в тюрьму и засадили».

Бабка замолкла, но никто не начинал разговора; медленно-медленно крутились колеса прялок, и лишь время от времени к их затихшему жужжанию примешивался чей-нибудь громкий вздох. Казалось, сказка старухи навеяла видения убийства и кары, и они нависли в этой душной горнице невидимой, но тяжелой тучей. Один Алексей, всегда веселый и дерзкий, насмешливо улыбался и шептал на ухо Демьяну:

— Вот бабье, испугались сказки! Ну, так я им еще пуще страху нагоню!

Он проскользнул в сени и через минуту, с треском распахнув дверь, крикнул на всю хату:

— Спасайте, люди добрые! Кто в бога верует, спасайте! Бонк идет! Разбойник Бонк идет! Вот, вот он идет, острый нож несет! У-у-у-у!

Девушки взвизгнули и попрятались за кудели; даже Кристина вздрогнула и с тревогой взглянула на девочек, сидевших у ее ног; Ясек пронзительно закричал и забился за широкую спину отца. Мужчины в первую минуту тоже оторопели, но быстро разгадали шутку и громко расхохотались. Это успокоило и женщин. Степенная Кристина рассердилась:

— Не дури, Алексей! — прикрикнула она на деверя. — Охота тебе людей пугать! Бесстыдник!

Но переполох не скоро улегся. Видно, все в этот день слышали о Бонке; страшные рассказы о нем парни привезли с ярмарки, наслушались их и женщины. Ганулька прижала руку к сердцу.

— Колотится, ой, как колотится, никак не уймется, — жаловалась она.

Долговязая Ульяна утирала передником крупные капли пота, выступившие на лбу. Все ворчали:

— А чтоб тебе, Алексей… Надо же этакое страшилище к ночи поминать… Еще, не дай бог, и накличешь! Пожалуй, и вправду придет…

— И придет! Вон с таким большущим да острым ножом придет! — продолжал шутить молодой крестьянин.

— Ай! — снова завизжали девушки.

— Хватит! — решительно сказала Кристина и, пустив быстрей свою прялку, добавила: — Давайте-ка лучше споем!

Голос у нее был прекрасный, звучный и глубокий, гармонировавший со всей ее осанкой; все знали, что хотя она была замужем уже шестнадцать лет, но и сейчас до страсти любила пение. Вытягивая из кудели ровную длинную нить, она громко и протяжно запела:

Что ж, волы мои да поло́вые,Вы не пашете ниву?Что ж, лета мои да молоденькие,Больно вы несчастливы?..

Хор разных голосов — серебряных и чистых или пронзительных и фальшивых — дружно подхватил:

Каб волам моим да па́жить была,Они бы пахали,Каб летам моим да воля была,Они б погуляли…

Широкой, могучей волной, то спадавшей, то снова вздымавшейся, песнь плыла в душной горнице; прялки вторили ей ровным, но тихим и неторопливым жужжанием; золотом сияли в отсветах огня тянувшиеся из кудели нити, и поблескивали, звякая на груди у девушек, разноцветные бусы. Над девушками вились, подымаясь в трубу, сизые дымки цыгарок, светившихся в темноте, как летящие в воздухе искры, а из темноты выглядывали раскрасневшиеся лица, вихрастые головы и пылающие глаза парней. На полу возле Кристины примостились обе девочки; вытянув к огню босые ноги, они сидели, прильнув к коленям матери белесыми головенками. Красный чепец Настули раскачивался из стороны в сторону, пока не ткнулся в выступ печки. Бабка уснула.