Борис Леонидович говорил долго, путано и наконец начинал читать.
Мне это рассказывал мой приятель, который в те годы не пропускал ни одного вечера, где выступал Пастернак, и утверждал, что стихи Марины Ивановны пользовались огромным успехом и затмевали стихи поэтов — участников вечеров, и в это легко можно поверить.
«Между прочим, я Ваши тут читал. «Цветаеву, Цветаеву!» — кричала аудитория, требуя продолжения…»
Писал Борис Леонидович Марине Ивановне в Чехию в 1924 году, а в 1926-м — в Париж: «Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной Праги с мостом то вдали, то вдруг с тобой перед самыми глазами, — качу к кому-нибудь, подвернувшемуся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, микеланжеловской раскинутости и толстовской глухоты, которая называется Поэма Конца…»
Тогда, в двадцатых годах, Борис Леонидович считал, что для Марины Ивановны пагубен отрыв от России, что ей надо немедля вернуться назад.
«Выправить эту ошибку судьбы, по нашим дням, еще Геркулесово дело. Но оно и единственное, других я не знаю…» — писал он ей. А заочной своей тогда знакомой Раисе Ломоносовой, прося ее помочь Марине Ивановне, представлял ее так: «Она самый большой и передовой из живых наших поэтов, состоянье ее в эмиграции — фатальная и пока непоправимая случайность…» Писал он об этом и Горькому в Сорренто. А пока не было возможности вернуть Цветаеву самое, он старался вернуть в Россию ее стихи. Когда же наконец Марина Ивановна вернется, — он скажет, что не ко времени это…
Но ведь между двадцатыми годами и сороковыми пролегла целая эпоха!.. И можно только удивляться, что даже и в те годы стихи Марины Ивановны все же доходили до Москвы.
В двадцатых годах, особенно в середине двадцатых, Марина Ивановна пишет очень много стихов. Это был какой-то удивительный всплеск, она буквально фонтанировала стихами. Она создает: «Поэму Горы», «Поэму Конца», «Поэму Лестницы», «Попытку ревности», «Крысолова» и прочие, прочие великолепные стихи!
И все они, почти все, стоят на полке у Тарасенкова, и я полностью еще даже и не могу осознать, каким богатством владею… И книги ее: «Царь-Девица», «Молодец» — ее былинные поэмы, такие русские, народные и по сказу своему, и по разговорному русскому языку, подслушанному, видно, где-то в очередях за хлебом в голодной Москве, в первые годы после Революции…
В тридцатых стихов она пишет куда меньше — идет проза! Одно прозаическое произведение сменяет другое — это и эссе, и рассказы, очерки-портреты, и воспоминания. И сколь удивительна ее проза по своей лаконичности, яркой изобразительности, по отточенности каждой фразы. У нее фраза — формула!
«История одного посвящения» — о Мандельштаме, «Пленный дух» — об Андрее Белом, «Живое о живом» — о Волошине, «Мать и музыка». А «Мой Пушкин»! А «Дом у Старого Пимена», который будет мною читан-перечитан! «Конец Казановы» — пьеса, сколько раз ее будет читать Тарасенков вслух друзьям, и как мастерски читать. И античные трагедии — «Федра», «Ариадна», — и многое, многое другое еще предстоит узнаванию. А ее блистательные статьи «Искусство при свете совести», «Поэт и время» — до понимания их еще нужно будет дорасти, по крайней мере, мне!..
Видно, все же прозаическим произведениям было сложнее доходить до Москвы, чем стихам, и тогда мало, очень мало что еще было у Тарасенкова, а стало быть, и у других, ибо все, что было у других, обязательно было и у него! И когда мы встречаемся с Мариной Ивановной — она для нас только поэт!
В тридцатые годы там, в Париже, она помимо прозы, конечно же, пишет и стихи, не так много, как раньше, но пишет прекрасные (цветаевские!) стихи.
Тоска по родине!… ДавноРазоблаченная морока!Мне совершенно все равно —Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домойБрести с кошелкою базарнойВ дом, и не знающий, что — мой,Как госпиталь или казарма.
.........................
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,И всё — равно, и всё — едино.Но если по дороге — кустВстает, особенно — рябина…
И стихи на смерть Маяковского:
И полушки не поставишьНа такого главаряЛодка-то твоя, товарищ,Из какого словаря?
И далее в этом стихотворении там, где Маяковский встречается с Есениным на том свете, в их разговоре поминается о расстрелянном Гумилеве: «…B кровавой рогоже, На полной подводе…» А имя Гумилева в те годы у нас не произносилось… Запрещено было! Как не жил на свете…
И эти стихи доходят, и стоят на полке у Тарасенкова. Правда, не помню, чтобы он их кому-либо перепечатывал. Читать — читал, но только друзьям.
Стихи преодолевают все препоны, заграждения, воздвигнутые на их пути сталинским режимом. Видно, для слова не существует преград, а русская интеллигенция неисправима… И хотя к той поре давно уже заглох роман Марины Ивановны с Борисом Леонидовичем и переписка их ведется от случая к случаю, и давно исчезли знакомые и знакомые знакомых, что в двадцатых годах свободно ездили за рубеж, а те, кто уцелел, давно никуда не ездят; и хотя любая связь с эмиграцией, даже и такая непрямая, из третьих, из четвертых рук, может при желании квалифицироваться как государственная измена, — а стихи все же приходят, с опозданием, редко, но приходят и оседают в столах у любителей поэзии, у поэтов и в ситцевых тетрадях на полках у Тарасенкова в ожидании, когда «Моим стихам… настанет свой черед».
И черед настает, и очень скоро — в сороковом, когда Марина Ивановна появится в Москве. Тогда и заговорят эти тарасенковские тетради, и из них будут переписываться, перепечатываться ее стихи. У других любителей цветаевской поэзии стихи разных лет затеряются на отдельных листках в ящиках необъемных столов. А у Тарасенкова все подобрано по годам, сверено, выверено где можно, как можно, а в сороковом уже и с самой Мариной Ивановной, все подготовлено, хоть сейчас в печать! В нем, видно, и правда погиб талант издателя…
Вот тогда-то, в сороковом, в сорок первом, в самый притык к ее гибели и началась с новой силой круговерть ее стихов по Москве. Конечно, это был узкий круг, как говорил Борис Леонидович, но как могло быть иначе? Стихи ее не печатались, публичных выступлений не было, и потому — узкий круг…
В этот узкий круг в те самые годы я и вступила, и стихи Марины Ивановны обрушились на меня водопадом, и я буквально захлебнулась этой ее ранящей лирикой.
Стихи Бориса Леонидовича до меня поначалу не доходили, он сразил меня как личность, стихи были потом, а с Мариной Ивановной получилось иначе.