И Аля, закончив рассказ о Лидии Анисимовне и отвернувшись от меня и глядя на книги в шкафу, сказала:
— Да нет, это был совсем не Шекспир, это было страшнее Шекспира, это была просто жизнь… Думаю, Всеволод Эмильевич это понял…
Но тогда, в 1940 году, зимой, я Алю не знала, и у памятника Тимирязеву, где мы стояли с Борисом Леонидовичем, разговора о ней не было. О Марине Ивановне он еще тогда промолвил:
— Зря она приехала, не ко времени получилось… А когда было бы ко времени?!..
И еще я записала — он сказал, что надо было ему уговорить ее там, в Париже, в тридцать пятом… Но он был болен, у него было отвратное самочувствие. И потом, откуда кто знает… Мечтала о большой аудитории, о большом читателе! Теперь носит передачи, как все, как очень многие, и стихов больше не пишет…
РАССТОЯНИЯ, ВЕРСТЫ, МИЛИ
Сначала были стихи, потом она сама. Стихи стояли на полках, в ярких ситцевых переплетах, перепечатанные на машинке, переписанные от руки. Подлинных книг Марины Ивановны было не так уж много у Тарасенкова. Главное богатство — это перепечатки, выдерки из эмигрантских журналов — тоже переплетенные в книги, одетые в ситцы. Самиздат — тогда этого слова еще не было, оно появится в нашей стране в шестидесятые годы, а еще шли только сороковые… С легкой руки Твардовского говорили: «Тарасиздат». Стихи ходили по Москве, Тарасенков не скупился. Книгу с полки — никогда никому. Стихи — перестукать на машинке — своей не было, подобная роскошь в те годы была доступна не каждому литератору, но можно остаться в редакции после работы, перепечатать на казенной или переписать от руки хоть цикл, хоть поэму — целый вечер потратить!
Но откуда здесь, в Москве, в конце тридцатых годов эти рукописные книги нигде никогда не появлявшихся в советской печати стихов, да и в эмигрантской разве что промелькнувших в газете или в тонком, недолговечном журнале?
Она писала в каких-то далеких, неведомых Вшенорах, Медоне, Кламаре, а стихи ее ходили по Москве, передавались из рук в руки, читались… Она кончает поэму «Крысолов» в ноябре 1925-го в Париже, на рю Руве, а не проходит еще и года, в августе 1926-го в Москве Семен Кирсанов пишет своему другу: «По мнению Асеева, Пастернака, моему и других, — это лучшее, что написано за лет пять. «Поэма Конца» — нечто совершенно гениальное, прости за восторженность! «Крысолов» — верх возможного мастерства…»
Стихи текли в Россию!Рас-стояние: версты, мили…Нас рас-ставили, рас-садили,Чтобы тихо себя вели,По двум разным концам земли.
Ра-стояние: версты, дали…Нас расклеили, распаяли,В две руки развели, распяв,И не знали, что это — сплавВдохновений и сухожилий…Не рассо́рили — рассори́ли,Расслоили…Стена да ров.Расселили нас, как орловЗаговорщиков версты, дали…Не расстроили — растеряли.По трущобам земных широтРассовали нас, как сирот.Который уж — ну который — март?!Разбили нас — как колоду карт!
Стихи везли Эренбург, Екатерина Павловна Пешкова, знакомые, знакомые знакомых, незнакомые знакомых. Стихи заучивались, запоминались с лета, пересказывались, переписывались, перевирались, путали слова, строфы, путалась особая, цветаевская, пунктуация. Утаивались подлинники, и зачастую до адресата доходили только перепечатки с перепечаток.
«Попала ко мне случайно, ремингтонированная, без знаков препинания…» — писал Борис Леонидович о «Поэме Конца». А, собственно говоря, он-то и был главным адресатом в России, в Москве. Ему Марина Ивановна стремилась переслать, переправить все, что выходило из-под ее пера, его мнением она дорожила. «Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом, когда напишу, — о тебе…»
В 1922 году, когда она уехала в эмиграцию, Борис Леонидович открыл ее для себя как поэта. И писал ей вдогонку:
«Как могло случиться, что, плетясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны (Скрябиной), я не знал, с кем рядом иду?
«Как могло случиться, что, слушав и слышав Вас неоднократно, я оплошал и разминулся…
…Как странно и глупо кроится жизнь!..»
А может, в конечном счете и не так уж странно и глупо! У жизни свои законы, своя логика, она пишет сценарий, не согласовывая с нами. И может быть, так именно и должно было случиться, и эти самые расстояния, версты, мили… и привели к тому, что завязался их удивительный и столь высоковольтный по своему напряжению роман в письмах, ставший теперь, когда обоих уже нет, тоже явлением литературы.
К сожалению, не все письма сохранились, пропала часть писем Марины Ивановны к Борису Леонидовичу. Москва хорошо помнит эту историю с пропажей, о которой Борис Леонидович всем рассказывал. Он боялся, когда началась война, что письма могут сгореть на даче или их разбомбит в Лаврушинском, в Москве. А нам он еще говорил, что боялся Крученых, который вечно у него вымаливал, выманивал почитать и тут же без спросу переписывал, а он не всегда мог устоять, и у него не всегда хватало духу отказать.
И он отдал эти письма на хранение одной женщине, которой вполне доверял. И письма пропали…
Но может быть, они все же не исчезли безвозвратно, может быть, наступит и их черед? Ведь были же мы уверены, что письма Рильке к Марине Ивановне пропали. Аля не обнаружила их в архиве матери, хранящемся в комнате тетки, в сундуке, на котором та спала, в котором долгие годы, пока Али не было в Москве, хранилось все, что осталось от Марины Ивановны.
Эта пачка писем, туго перевязанная крест-накрест, лежала в чемоданчике Марины Ивановны у нас на Конюшках, а потом во время бомбежек она его унесла… И вот прошло более тридцати лет, и вдруг письма к Рильке появляются в печати, не пропали, целы! А останься они лежать на Конюшках или в сундуке Елизаветы Яковлевны — увидели бы мы их напечатанными? Читали бы? Ведь Аля заперла бы их вместе со всем архивом намертво в ЦГАЛИ до 2000 года.
У рукописей, у писем своя судьба, как и у книг.
…Тогда, в двадцатых годах, Борис Леонидович напечатал стихи Марины Ивановны в Москве в журнале «Русский современник». Читал публично с эстрады на своих творческих вечерах, на вечерах поэзии.
— Я вам сейчас лучше прочту стихи замечательного русского поэта Марины Цветаевой! Вы получите неимоверное наслаждение, гораздо большее, чем от моих собственных стихов, я клянусь вам в этом, они мне самому доставляют столько радости, что я не могу быть скопидомом, я не могу, не имею права их утаить, я должен поделиться с вами…
Борис Леонидович говорил долго, путано и наконец начинал читать.