Голос дрожал, жест внушал ужас, но выстрела не последовало.
Капсула[58] не удержалась, отошла от заряда, раздался сухой слабенький щелчок. Пистолет дал осечку. С прежней вежливостью, чуть насмешливо, зуав еще раз поприветствовал даму и добавил:
— Не расстраивайтесь, мадам!.. Вы были обречены на неудачу, ведь я неуязвим. Подумайте сами! Я был приговорен к смерти, именно в эту минуту меня должны были расстрелять… Видите, от смерти я ушел уже дважды. Я буду жить сто лет!.. Как говорится, не отлита еще та пуля, которая меня убьет. Извольте добровольно следовать за нами.
Скрепя сердце, зная, впрочем, что ей не грозит никакая опасность, Дама в Черном смирилась со своей участью.
Она сказала несколько слов по-русски кучеру. Воспитанный в покорности и послушании, привыкший ничему не удивляться, крепостной слегка прищелкнул языком, и лошади тронулись по знакомому сигналу в сторону французских позиций.
Через пять минут странная пленница и ее не менее странный эскорт оказались в самой гуще Второго зуавского полка.
Лежа на земле, зуавы отвечали, как только могли, на страшный огонь русских. Появление наших героев вызвало неподдельный энтузиазм. Клики зуавов перекрыли грохот боя. Бойцы с налитыми кровью глазами, почерневшие от пороха, бурно приветствовали охрипшими голосами своих товарищей, потому что их триумф был триумфом всего полка.
Вся группа направилась к полковнику. Он восседал верхом, рядом со знаменем, в окружении штабных офицеров. Экипаж и конвоиры остановились в десяти шагах. В это мгновение вблизи с грохотом разорвался снаряд, разбросав во все стороны град осколков.
Лошадь полковника, которой осколок попал в висок, пала под ним, сраженная наповал. Русский кучер свалился на землю с разбитым черепом. Дама в Черном вскрикнула и потеряла сознание. Зуавы кинулись к передней лошади в упряжке, готовой понести, в то время как невредимый полковник ловко высвободился из стремян. С завидным хладнокровием старого солдата он сказал Оторве:
— Как? Это ты, негодник? Что ты здесь делаешь?
— Господин полковник, я привел вам сменную лошадь. Прошу простить меня, что упряжь не по форме.
— Ладно, так и быть!.. Иди, займи свое место в строю… и постарайся, чтобы тебе размозжили голову…
— Господин полковник, вы очень добры!.. А мои товарищи?
— Такие же негодники, как и ты! Пусть отправляются на позиции. Что касается пленной, доставьте ее к врачу.
Пятеро зуавов, стоя под огнем, отдали честь командиру, развернулись и присоединились к своей весьма поредевшей роте.
Они вытянулись на земле рядом с Питухом, горнистом, который был рад им без памяти и засыпал друзей вопросами.
— Да все было проще пареной репы, — ответил Дюлон, — мы находились в лагере на посту… ну а затем, какой там к черту пост… какой лагерь… плевали мы на него…
И Оторва добавил, разрывая зубами патрон:
— Потом мы поработали разведчиками, далее — в артиллерии, после — в кавалерии! А теперь мы снова — пехтура! Давай, Дружок, давай, старина, за работу!
ГЛАВА 4
Во время боя. — Глоток для солдата. — Светская дама и маркитантка. — Тайна!.. — Быть может. — Чувство собственного достоинства. — Англичане. — Штыковая атака. — Рукопашная. — Полууспех. — Телеграфная вышка. — Оторва и знамя. — Победа при Альме.
Наверху, на плато Альмы, где смерть угрожала каждому и без передышки наносила свои удары, свирепствовала жажда.
Жестокая, мучительная жажда, так хорошо знакомая солдатам!
Волнение, смертельная опасность, грохот взрывов, едкий, удушливый дым, разъедающий губы порох из патронов, которые рвут зубами, — все это вызывало сильнейшую лихорадку, распалявшую кровь…
У зуавов звенело в ушах, глаза помутнели, голова горела, во рту пересохло — жизнь бы отдали за глоток воды!
Но котелки были пусты, и давно. Солдаты грызли пули, сосали камешки, жевали травинки, чтобы умерить муки жажды.
— О-о, мамаша Буффарик!.. Мы спасены, мы спасены!..
Спокойная, бодрая, такая же невозмутимая под ураганом пуль и снарядов, как сам кебир, маркитантка подошла к зуавам с полной флягой.
Это не вода, нет, это молоко от бешеной коровки. Лучше это или хуже?
— Мамаша Буффарик! Стаканчик, умоляю!
— Сейчас, мой мальчик! Будь здоров!
Госпожа Пэнсон живо повернула маленький медный краник, который сверкал, как золотой, наполнила стопку и протянула ее жаждущему.
— Тысяча чертей! Будто огонь глотаешь!
Маркитантка поспешила к другому солдату.
— Мамаша Буффарик! У меня в глотке уголь!.. Скорей!.. Хоть глоточек!
— Пожалуйста, малыш!
— Спасибо!.. Держите, вот деньги…
— Сейчас некогда рассчитываться. Касса закрыта. Заплатишь после боя.
— Но… если я сыграю в ящик?
— Ты потеряешь больше, чем я! Придешь, когда захочешь, не беспокойся…
Она спокойно двигалась в самом пекле, не обращая внимания ни на вой снарядов, ни на свист пуль, и обходила ряды с неизменной улыбкой, являя собой образец бесстрашия и доброты.
Стопка за стопкой — и фляга пуста. Мамаша Буффарик побежала, чтобы наполнить ее снова. О, это было недалеко. В тылу полка, рядом с санитарной повозкой. Там же находились доктор Фельц, Роза, Тонтон и их мул, Саид. Мул тащил два бочонка, весь запас жидкости.
В одном из бочонков — спиртное для тех, кто сражается. В другом — чистая вода для раненых.
Умело и ловко, а главное, самоотверженно помогала Роза майору-медику, который рылся в кровавом месиве раздавленной плоти и раздробленных костей.
Бедные раненые! Их неустанно доставляли музыканты, выполнявшие обязанности санитаров.
О, что за ужасное зрелище являл собой этот уголок поля боя, где трава была покрыта кровавой росой, где пульсировала измученная плоть, где мужественные и гордые молодые люди слабым голосом звали в агонии маму, как в детстве!..
Мамаша Буффарик поспешно направилась к этому трагическому месту, оказавшись там в ту самую минуту, когда у перевязочного пункта остановилось ландо, и увидела Даму в Черном. Та все еще была без чувств.
Мамаша Буффарик ничего не видела и не слышала о подвигах Оторвы, совершенных за густой завесой дыма, и не знала, откуда и как появилась здесь эта незнакомка.
Однако вид неподвижной женщины, бледной как полотно, быть может, мертвой, не мог не тронуть доброе сердце маркитантки.
Она подошла ближе, убедилась в том, что та еще дышит, и торопливо расстегнула ее атласный корсаж[59]. Тщательно сложенные бумаги выскользнули при этом на землю. Зуав, стоявший рядом, подобрал их, а маркитантка растерла водкой виски́ незнакомки.