Читать интересную книгу Газета День Литературы # 102 (2005 2) - Газета День Литературы

Так что понятно, почему для автора оказалось невозможным развести "окопную правду" и "деревенскую прозу" совсем по разным разделам. Да и невозможно это сделать, например, касаясь творчества того же Виктора Астафьева? "В прозе второй половины ХХ века мало найдется художественных творений, столь последовательно защищающих и русскую землю, и русский народ, как это делает Виктор Астафьев в "Последнем поклоне" и в "Царь-рыбе"… Он даже по поводу "Живи и помни" Валентина Распутина говорил, что фронтовик такого бы написать не смог. Простить дезертира или даже попробовать понять дезертира фронтовик не захотел бы" (из очерка "Последний поклон Астафьеву").

Зато в поэтическом разделе "Серебряного века простонародья" никакой двойственности-раздвоения нет, некогда открытая и выращенная Вадимом Кожиновым "тихая лирика" царит в чистом виде (разве что причисление к этой плеяде Николая Тряпкина и Глеба Горбовского — определенная новация автора). И, опять же, спектр политических предпочтений здесь оказывается чрезвычайно широк: от "почти белого" Станислава Куняева до "почти красного" Владимира Соколова. Не в них, в предпочтениях этих, дело — тем более, когда речь идет о поэзии. Всё же поэты куда чувствительнее собственно к словам, к языковой стихии, нежели прозаики. Поэзия всегда — нерв своей эпохи. В 1971 году, почти одновременно, погибли и упомянутый выше армянский поэт Паруйр Севак, и русский поэт Николай Рубцов. "Николай Рубцов естественен в русской классической поэзии. Он должен был появиться после почти полувековой пустоты в отечественной словесности… Совершенная и простая, напевная форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии таким же народным поэтом" (из очерка "Неожиданное чудо Рубцова").

Впервые названные Рубцовым в "Видениях на холме" "иных веков татары и монголы" — начинают инфернальный ряд врагов России, который пытались обозначить авторы "окопной" и "деревенской" прозы, который сегодня стал достоянием "полемики журнальной" и газетной — вполне соответствуя модели Евгения Боратынского…

Кстати, после пушкинского "Современника", некрасовских "Отечественных записок" и "Нового мира" времен Александра Твардовского, "Наш современник" Станислава Куняева является всего лишь четвертым журналом, который превратился в общественно-политическое явление под руководством поэта. Порой кажется даже, что "подаренная" Куняеву Борисом Слуцким строка "Добро должно быть с кулаками", надолго ставшая своеобразной "визитной карточкой" поэта, что называется, имела двойное дно. "Кулаки" — это ведь не только сжатые для удара кисти, "кулаками" называли в пореформенной русской деревне разбогатевших крестьян. Словом, "добро должно быть с кулаками и не должно быть с бедняками…"

"Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам", скорее, как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние… вряд ли его посещало — "тихая моя родина…" или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды…" Не куняевское это состояние" (из очерка "Победитель огня").

Впрочем, о каждом из двадцати трех писателей, ставших героями книги Владимира Бондаренко, можно написать не одну и не две книги. Многие из них уже написаны, многие еще будут написаны. Но всё же, кажется мне, "Серебряный век простонародья" — это своеобразный реквием уходящей эпохе, где Владимир Бондаренко как бы прощается со своим временем. "Ощущение такое, что неумолимый и жесткий, трагический и великий ХХ век зовет за собой всех своих свидетелей и сотворителей. На наших глазах, в самом прямом смысле, уходит, ускользает минувшая эпоха… Еще немного — и мы уже окончательно будем жить в ином, чуждом для нас мире с иными законами, иной моралью, иной литературой. И переделывать этот мир будут уже совсем другие люди, движения, союзы" (из очерка "Последний поклон Астафьеву").

Интересно только увидеть, будут ли сверяться (и если будут, то каким образом) эти новые литературные силы в неизбежном росте своем с голограммой "Серебряного века простонародья"?

Владимир ВИННИКОВ

Илья Кириллов. ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

(О новом романе Юрия БОНДАРЕВА)

Рецензировать новый роман Юрия Бондарева приходится "с оглядкой на будущее". Опубликованный полгода назад, он не вызвал ни восхищенных, ни возмущенных откликов.

Такая участь романа может быть справедлива в том смысле, что Бондарев давно уже живет и пишет "для вечности". Но возникнет ли она, эта "вечность" — интерес читателей будущих поколений и литературоведов? Не станем забегать вперед, делать предположения. Поклонимся нелюбимому Набокову за слова единственно точные, отменяющие необязательные объяснения: "Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда".

Объяснимо и совершенно неинтересно молчание вокруг романа со стороны либералов, которых пугает уже тот факт, что произведение вышло в свет в консервативном журнале.

Объяснимо молчание той ветви нашей литературы, которую принято называть консервативной, патриотической. Оно любопытно постольку, поскольку показательно для понимания новой книги. Роман "Без милосердия" — трудная, неудобная книга для русского патриотического познания, каким оно сложилось в последние десятилетия. И дело не в том, что образ России, в особенности нашей нынешней столицы, представлен здесь совсем не в розовом свете. Конечно, в очернительстве Бондарева не упрекнешь. Но уж лучше бы она была бы очернительной, книга прославленного писателя! Нет, все серьезнее, глубже. Дело в том, что в новом романе восьмидесятилетний автор отказывается от того круга художественных и мировоззренческих ощущений, которые сложились под воздействием социальной прозы, всегда безраздельно главенствовавшей в отечественной литературе.

Конечно, острая социальность русской литературы естественна в силу тех бесчисленных болевых явлений, которые существуют у нас. Больной обыкновенно только о своей болезни и говорит, и, во всяком случае, только в борьбе с нею и черпает силы к существованию, исполненному аскетизма, строгости, нравственной высоты. Но оборотную сторону имеет всякое явление, и вырождение русской литературы не в последнюю очередь объясняется ее отказом говорить и думать о чем бы то ни было "постороннем", не служащим общественным идеалам. Ныне у нас господствуют сугубо внутренние темы и образы, едва ли не от каждого сочинения, даже талантливого, веет глухим провинциализмом, совершенной неспособностью выйти из круга узкожитейских забот и упований.

Насколько необычно в этой атмосфере новое произведение Ю.Бондарева, видно уже в самых начальных звеньях сюжета. Он может смутить своей неестественностью, или, скажем так, нетипичностью, потому что совершенно нетипичен для нашего времени главный герой романа. Его зовут Дмитрий, он приезжает к тетке в Москву, отработав несколько лет в Сибири в геологоразведочной партии. На работу в тайгу он устроился, чтобы узнать жизнь, сильные страсти, исключительные судьбы. Там оформился его твердый, цельный характер. Там, в шуме и ярости, тишине и спорах, умиротворении и отчаянии, в нем проснулся драматургический талант. Среди столичной бесцельной суеты и слабоволия он неожиданно быстро делает первые значительные успехи: знаменитый режиссер ставит на сцене модного театра его честную наивную пьесу. Двадцатисемилетнего драматурга, отмеченного едва ли не героической биографией, радушно принимает московская тусовка. Она нуждается в его силе, свежести, его пытаются втянуть в клановые игры, научить жить, обещая взамен деньги и славу. Но он ощетинивался против этой столичной среды: вежливой и лживой, мягкой и плотоядной.

Его опять же не отвергают, но перестают придавать ему значение, его идеям, взглядам, возвращаются к привычному многолетнему укладу. Он не чувствовал такого одиночества бессонными ночами среди тайги, слушая храп соседа-уголовника в палатке и звериный вой в стороне. И чем острее чувство одиночества в этой пестрой, многомиллионной пустыне, тем желаннее любовь, в которой он нашел бы отзвук своей судьбы, своей души, сильной, но неопытной. Дмитрий начинает придумывать себе образ той, которая смогла бы полюбить его и понять. Верит, что она есть где-то в этом мире, потому что в этом мире есть он.

"— Простите, девушка, ведь я вас знаю, — сказал он, пропадая от собственной решимости. — Вы ведь родная сестра Анны Карениной! — И, увидев, как изумленно вскинулись ее брови, как плеснулся испуг, затем смех в ее черных глазах, он тотчас добавил с утвердительной шутливостью: — Да, конечно, если я не ошибся, то вы — двоюродная сестра.