средней надстройки. Осиротевший утлегарь превратил в щепы две шлюпки и рухнул в океан вместе с рваниной стакселей и кливеров. Там, где не выдержал деревянный брус, справился бушприт барка – наклонная мачта вскрыла борт парохода ужасной раной. Работа закованного в металл мясницкого ножа. Форштевень парусника, точно острие топора, на пятнадцать футов врубился в борт незнакомца.
Хендерсон попытался откашлять боль. С низкого неба, которое коптил черным дым пароходных труб, сыпались обломки мачт, клочки парусов и куски канатов. «Кромантишир» попал под дождь кораблекрушения.
Капитан вскинул голову.
Рени (не Рени, а огромный паук с ее лицом, демон!) исчезла, ее не было ни на фок-мачте, ни на фор-стеньге, ни на фор-брам-стеньге. Ее и не могло там быть – стеньги обрушились на палубу парусника, порвав такелаж и сломав два рея. Капитан испытал облегчение, но тут же захлебнулся волной нового страха: что, если столкновение сбросило «паука» с мачты и он упал на палубу «Кромантишира»? Что, если демоническое создание где-то поблизости?
Он стряхнул опасные для рассудка мысли.
Хвала небесам, удар получился скользящим. Барк шел шестиузловым ходом, а пароход, как предполагал капитан, в два, а то и три раза быстрее: суда столкнулись под острым углом и заскользили вдоль бортов друг друга. Это спасло «Кромантишир»… но не лайнер.
Пароход погубил якорь парусника.
Висящий над клюзом четырехтонный крючок впился в обшивку лайнера у ватерлинии и, волочимый якорной цепью, принялся срывать клепаные стальные листы и крушить иллюминаторы нижней палубы. В правом борту парохода, позади машинного отделения, образовалась большая дыра. Впередсмотрящий с марса лицезрел все акты трагедии: видел, как лапа якоря зацепилась за шпангоут лайнера, как лопнула якорная цепь.
Суда ударились бортами в последний раз и со скрежетом разошлись.
Вцепившийся в штурвал Хендерсон провожал двухмачтовый пароход взглядом человека, только что услышавшего роковой выстрел. Он вспомнил слова жены: «Оскар, я боюсь. У меня плохое предчувствие». Капитан тоже боялся – за людей на неизвестном судне без парусов.
– Встань за штурвал! – крикнул он.
Рулевой поднялся на ноги.
– Да… сэр…
Смертельно раненный пароход, в растерзанном борту которого торчал становой якорь «Кромантишира», растворился в молочном мареве, словно отправился на поиски мысли, потерянной в голове склеротика.
Хендерсон бросился к трапу.
Распахнул дверь каюты. Бланш держала на руках двух запеленутых плачущих младенцев, перед ней на коленях стоял Стюарт, протягивал руки и бормотал. В бортовом иллюминаторе за спиной женщины возникло лицо.
Лицо прижималось к стеклу. Темное, разъеденное, иссохшее, с красными чешуйками вокруг глаз и рта. Мертвая голова рыбы, человека, морской твари, его дочери. Рени. Хендерсон не знал, почему уверен, что в ужасном лице за каютным иллюминатором есть черты его дочери (он видел труп малышки всего раз, на руках у повитухи). Просто не знал. Впрочем, это не отменяло того ужаса, что он испытывал.
Тонкие, почти прозрачные губы открылись и произнесли всего одно слово. Беззвучное слово. Капитан понял его.
«Папа».
Он почувствовал внезапное головокружение, боль в висках.
Из больших сине-зеленых глаз мертвеца сочилась черная слизь.
«Иллюминатор глухой, его нельзя открыть, но если она… оно… прекрати!»
Думать следовало о живых – о людях на пароходе. О команде, из которой, кажется, никто не пострадал. О Бланш и малютках.
Хендерсон закрыл глаза и зашептал молитвы. Когда он снова открыл глаза, в иллюминаторе никого не было.
– Оскар, помоги мне! – взвизгнула Бланш. – Стюарт сошел с ума!
Капитан решительно шагнул вперед. Стюарт по-прежнему стоял на коленях, а его просительно вытянутые руки мешали Бланш проскочить к двери.
– Стюарт! Что с вами? Что вы себе позволяете?
Хендерсон положил руку на плечо парня.
Третий штурман никак не отреагировал. Мокрые от слез глаза с мольбой смотрели на Бланш. С мольбой и вожделением.
– Спойте мне, прошу вас… – лепетал Стюарт. – Спасите меня…
– Стюарт! – еще раз попробовал Хендерсон. – Опустите руки! Встаньте!
Он бегло осмотрел малюток: плачут, но целы. Сейчас это главное.
– Спойте мне о глубине и смерти… о любви…
Стюарт опустил руки и зарыдал, задыхаясь, поскуливая. Некрасивый плач сотрясал его мускулистые плечи. Из лопнувших губ штурмана капала кровь.
Капитан схватил Стюарта за воротник мундира и потащил. Детина весил что обломок якоря. Хорошо хоть не сопротивлялся.
– Закройся на ключ, – сказал Хендерсон супруге.
– Ты куда?
– Я нужен наверху.
Он отволок штурмана к борту, где тот свернулся калачиком и подвывал, затем потянул на себя створку двери; щелкнул замок.
Смешанные чувства капитан попытался изгнать приказами, которых ждала поднятая с коек команда. В голосе Хендерсона звучали хриплые, сдавленные нотки.
– Право на борт, держать в кильватер парохода!
Рулевой крутанул штурвал.
– Следите за сигналами. Осмотрите повреждения и доложите обстановку. Проверьте раненых. И уберите обломки с палубы.
Низкие пароходные гудки удалялись от «Кромантишира», вскоре они стали прерывистыми. «Зацепило паропровод», – с болью в сердце подумал капитан. Гудки лайнера смывало в сторону.
Пробили три склянки. Туман почти рассеялся. Ветер принес звуки выстрелов. «Ракетницы».
Доложили о повреждениях и пострадавших. Барк потерял бом-утлегарь, утлегарь и бушприт. В носу судна возникла течь, но вода залила лишь форпик. Водонепроницаемая таранная переборка оставила судно на плаву, но «Кромантишир» не слушался руля. Никто на борту серьезно не пострадал: синяки и царапины.
Хендерсон просигналил туманным горном и приказал второму штурману пустить в небо несколько ракет.
И тогда, стоя на палубе и глядя на красные вспышки, капитан понял… нет, почувствовал, словно пулю, которая угодила в кишки.
Сейбл.
Про`клятый остров.
И еще…
Хендерсон ошибался, думая, что мертворожденная дочь никогда не возьмет его за руку.
БРАЙС
На прогулочной палубе, под которой рабочие толкали тележки с отборным углем, а голые по пояс кочегары подкармливали жар топок, страдал от морской болезни Джон Брайс. Недуг заставил американца облокотиться на борт и жадно глотать влажный воздух.
– Джон? – позвала с шезлонга супруга. – Тебе плохо? Опять?
Брайс слабо кивнул. Второй день плавания, а Европа оставалась такой же далекой, как и вчера, – недостижимый клочок суши. Тошнота накатывала приступами, а передышки сулили еще большие мучения. Соленый воздух усиливал головокружение.
Брайс оторвался от блестящих поручней, повернулся к жене и попытался улыбнуться. «Надо вернуться в каюту, – подумал он, – это ужасно, когда женщина видит тебя таким».
Лайнер продвигался по Атлантическому океану. Палуба раскачивалась вместе с желудком Брайса.
Он был достаточно богат, чтобы путешествовать с супругой первым классом, наслаждаться послеобеденными сигарами и виски, но качка обесценила подобные радости. Какая разница, где зеленеть лицом и проклинать избирательность морской болезни: в роскошной каюте первого класса или в пропитанном эмигрантским потом помещении? «Зачем мне электричество? Чтобы увидеть собственную рвоту на ковре? Зачем мягкое