Я вдруг вновь почувствовала себя не человеком. Кем теперь он меня видел? Неужели… Словно и не было взаимопонимания, того разговора, словно он не касался моих рук и не заглядывал в глаза с такой надеждой, что исчезали мысли? Словно не смотрел с испугом и беспокойством, когда увидел на моем плече кровь. А теперь Киан по-настоящему увидел — не услышал с моих собственных слов — на что я способна ради получения результата.
Я попыталась дотянуться до его мыслей, но их словно и не было. Только необходимость следовать моим приказам и полная покорность. Ничего больше. От совсем, наверно, детской обиды защипало глаза. Не место и не время. Я в любом случае не имела права рассчитывать на понимание. С чего бы? В конце концов, смертников спас Ариэн, а не я. Достаточно эмоций, все потом. Нужно просто сосредоточиться на том, что сейчас важнее всего.
Приподнявшись с места, я сделала несколько глубоких вдохов, и так же четко, как и раньше, — без единого оттенка — произнесла:
— Рассказывай, что мы пропустили.
***
Отчетов нигде не было. Потайные прорези под седлами оказались пусты, хотя на то, чтобы их проверить, понадобилось почти полдня. Все конюшни пустовали, а жители наспех возводили вокруг незащищенных частей города деревянный забор. Ощущение опасности било отовсюду, и, чтобы понять, насколько вероятно наступление, мне нужно было найти эту информацию. Если она все еще была здесь. Или ответные инструкции. Что угодно. Но все потайные лазейки, карманы, двойные днища пустовали. Это пугало уже не на шутку.
Маук сказал, что одному гонцу удалось уйти. Но много ли он мог рассказать? Много ли мог взять с собой? Я продолжала искать, одержимо переворачивая весь кабинет Вилара. Только до меня здесь уже провели хороший обыск и ничего не нашли. Я пролистала все журналы, но из записей — только поступление заключенных, которые исчислялись в номерах, и подписанные губернатором указы на смертную казнь. Ничего подозрительного, ничего, что бы указало на нас или на ход событий. Но ведь пока еще не напали, словно выжидали чего-то. Знать бы лишь, чего именно.
Ответов не было. От вещей куратора и вовсе почти ничего не осталось. Повозка была перевернута и разобрана почти до основания. Как ни странно, никакого двойного дна, никакой имитации гладкой цельной поверхности на внутренней оббивке.
Раз нам нужно поскорее отсюда убираться, стоило узнать, что известно врагу и что ожидало город. Но никаких бумаг не было, никакого подтверждения, что Эвели Ш’иир — предатель, а один из ее спутников — Темный. Оставался последний источник информации. Совсем близко. Я не слышала его криков, но знала, что он кричит. Не может не кричать. Место, куда мне совсем не хотелось идти. Прошло десять дней, но Вилар до сих пор ничего не сказал. Я знала, что его ждет: пытки, месть, разъяренная толпа, которая не позволит умереть быстро. Смерть будет позорной, не достойной воина. Я знала, что так и будет, но не могла не жалеть.
В коридоре послышался звук открывающейся двери одной из пыточных. И больше — ни звука.
Я аккуратно сложила разбросанные желтые листы в прежнюю стопку: вдруг кто захочет разобраться в тюремных записях. На низком столике пылились разбросанные по шахматной доске деревянные фигурки. Взгляд зацепился случайно, и в голове мелькнула — но тут же исчезла — какая-то грустная мысль.
За спиной появился Маук. Кожаный передник лоснился от свежей крови, и только многолетняя выдержка позволила мне не поморщиться. Его медные волосы взмокли и, завившись, прилипли ко лбу, а на бледной коже еще четче выступили веснушки. Чуть позади него с бесстрастным выражением лица и в то же время каким-то пустым взглядом стоял Борр. Я кивнула ему в знак приветствия, он ответил тем же и, зайдя в кабинет, доверительно протянул мне руку.
— Так что с твоим лицом? — без особых эмоций спросила я, оглядывая не слишком аккуратно зашитую рану. Лекарь слишком неосторожно снял швы, и оттого по обе стороны остались воспаленные бело-красные точки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Один из братьев… не успел увернуться, — отмахнулся он: обычное боевое ранение, но мне вдруг оказалось важным узнать, как они погибли. Сражались ли друг за друга, просили пощады или забыли о своем родстве. Но, конечно, я промолчала. Это уже в прошлом и никак не повлияет на будущее.
— Пусто? — спросил Борр, скептически разглядывая перевернутую мебель и кое-где отодранные половицы. Я только досадливо кивнула.
— Не понимаю, как он может молчать, — тихо простонал Маук, и голос его звучал как-то совсем не знакомо. Глаза слабо светились в полумраке, отражая свет настенных подсвечников. Грязные, почти почерневшие от крови руки, потянулись к застежке на шее.
— Стой, помогу, — ровно произнес Борр. На завернутый к выходу ковер упало несколько капель крови.
— Нам нечем откупиться… — больше себе сказал Маук, падая в то кресло, где когда-то, молчаливо разглядывая шахматы, сидел Вилар. Я чуть вздрогнула, но быстро взяла себя в руки. Не только мне нужна информация, значит, придется действовать так, как я умею.
— Я могу поговорить с ним.
— Можешь? — тихо, будто с сомнением спросил Маук. Безусловно, он тоже помнит ту встречу, когда начинался хаос. И я помню, только остальные нас не поймут.
Вопрос был правильный: я не хотела это делать, боясь увидеть то, что может еще больше изменить мое отношение к Вилару. Все и так уже решено, однозначно и не подлежит обсуждению. Я не имею права слушать внутренний голос, Маук не имеет права идти наперекор своим людям. А кто, кроме нас двоих, поверит, что за жестокостью может быть что-то еще? Никто, конечно.
Внезапно захотелось рассмеяться: вот я уже по другую сторону баррикад, а необходимость идти против собственных убеждений так никуда и не исчезла.
— Поговори, — вдруг попросил Маук, не дождавшись моего ответа. Я чувствовала его эмоции: они становились все более размытыми и мрачными.
— Хорошо. А ты выспись. — Маук поморщился и покачал головой, так и не обращая внимания на засохшую на руках кровь. — Я прошу тебя. Хотя бы пару часов. Иначе кто будет… — «вести бой», — чуть не вырвалось, но я промолчала. Это он понимает и без меня.
Маук не стал уточнять. И без того было ясно, что подготовка идет, а я не хотела одергивать, напоминая, насколько не равны силы. И вряд ли несколько десятков заключенных помогут взбунтовавшимся выторговать свободу. Я только продолжала надеяться на пороховую смесь, которую примерно каждый час испытывали на площади: их единственная возможность напугать врага, заставить отступить и признать новые правила. Хотя бы временно. О том, что будет, когда Служба найдет тех, кто узнал способ изготовления пороха, я старалась не думать. Если сюда, как уже было однажды, прислали всех пограничных стражей, а не только Службу, после штурма выживших не будет.
На месте отрубленной головы вырастет две — это я уже знала, в этом наглядно убедилась. Но вот о чем я никогда раньше не думала: что если ударить в сердце? Возможно именно сейчас, когда назад пути наверняка нет. Возможно…
Мысль ускользнула. Я, собираясь с силами, огляделась вокруг: мрачно, пусто, неуютно. Борр остался с Мауком, опустился на корточки возле кресла, стараясь что-то объяснить. Как сделал бы любящий отец, увидев в таком состоянии своего сына. Как сделал бы старший брат, чтобы успокоить младшего. На канделябре догорали две последние свечки. Меня передернуло. Надеюсь, больше не придется сюда возвращаться.
Вновь отбросив все человеческие чувства — жалость, брезгливость, сожаление, ужас, — я шагнула в темноту пыточной камеры. За мной внесли фонарь с отражателем и поставили на прикрепленный к полу стол.
На свету все выглядело куда проще, чем представлялось в воображении. Обычная человеческая кровь, липким слоем залившая всю поверхность стола. Закрепленные специальными колодками руки, на которых не осталось ногтей. Два пальца левой руки были отрублены или отпилены до основания и перевязаны, чтобы пленник не истек кровью. Я поймала себя на мысли, что не первый раз вижу подобную картину, что из-за подзабытого ощущения ужаса даже ничего не чувствую. Словно прошлое вновь меня настигло, а вместе с ним и абсолютная апатия.