Социально-классовые источники, питавшие клерикально-просветительную программу деятельности, которую себе выработал Абовян, уходили в ту тонкую разночинную прослойку, которая составляла очень далекую по сознательности, но чрезвычайно близкую и родственную по своей природе аналогию с третьим сословием во Франции и разночинством в России.
Убийственная идейная отсталость, какою характеризуется идеология этой прослойки (буржуазно-демократические непосредственные требования и глубоко реакционная программа) была обусловлена крайней хозяйственной отсталостью страны.
Торговый капитал растолкал себе дорогу, внедрил деньги в обиход, создал рынок и конкуренцию, вовлек в сферу воздействия рынка значительные прослойки деревни, но он не создал еще достаточной базы для развития промышленного капитала со всеми сопутствующими революционными явлениями. Производственно — страна еще стояла на неизмеримо низком уровне. Естественно, она была не в силах сама из своих средств породить не только законченно демократическую программу, но даже последовательно и окончательно сформулировать те демократические лозунги, которые должны были служить исходными для ее развития.
Нужно было проснувшуюся потребность оплодотворить западной культурой, нужно было освещать свой опыт знанием, добытым на основе развития капиталистических стран, нужно было направление своего будущего развития определить инструментами, испытанными уже чужой историей.
Эта тяжелая и почетная работа выпала на долю Абовяна, решившего ехать в Дерпт. Он инстинктивно чувствовал великую потребность эпохи и ехал туда со всеми задатками, со всеми социальными предрасположениями, необходимыми для реализации этой важнейшей задачи.
По индивидуальным задаткам никто более Абовяна не был к тому приспособлен.
В Дерпт за знанием
Уже в январе 1830 года министр народного просвещения, князь Ливен, извещал графа Паскевича о состоявшемся «решении в пользу Абовяна и об условиях будущего его казенного содержания. 25 марта он распорядился препроводить Абовяна в Дерпт, выдав ему двести рублей серебром. Граф Паскевич, в свою очередь, 4 мая сделал распоряжение тифлисскому военному генералу-губернатору Стрекалову добыть средства на его содержание.
Пока бюрократический аппарат с душераздирающей медлительностью решал столь «сложный» вопрос. Абовян в Эчмиадзине был неприятно изумлен не первым, но наиболее бросившимся ему в глаза произволом русской администрации. Диктатор Армянской области Бебутов самым бесцеремонным образом вмешался в церковные дела и добился назначения своего кандидата на пост руководителя Астраханской епархии. Такой «персидский» произвол так поразил Абовяна, что он написал секретное письмо Аламдаряну, полное грусти и весьма знаменательное своим неосознанным и неясным протестом против феодального произвола новых хозяев страны.
Дерптский университет. 1830 год. Литография Шлатера. (Государственный исторический музей)
Но этот протест дальнейшего развития не имел, ибо уже в июне наступило, наконец, время отъезда. Его «духовные отцы», которые всячески противились отъезду, умыли руки, когда получили предложение властей предержащих, в июне Абовян выехал в Тифлис, а 11 июля направился в дальний путь. В письме из Дерпта от 13 сентября 1830 года (даже позже — «Андес Амсоря» письмо датирует 13 августа по ошибке) он пишет:
«11/VII, как уже писал Вам, я выехал из Тифлиса на казенный счет. 18 августа приехал в Москву, 25 — в Санкт-Петербург и 3 сентября в Дерпт. Последний — немецкий город, где проживает немецкий путешественник и благодетель мой — профессор Паррот… В Москве представился архимандриту Микаэлу Салладяну… В СПБ представился министру просвещения князю Ливену и имел честь дважды быть ему сотрапезником». Хорошо зная нравы своих непрошенных попечителей, их дикую злобу и варварскую ревность, он успокаивает их, сообщая, что в Дерпте проживает под непосредственным присмотром профессора Паррота, который запретил ему общение с чужими религиозными учениями, велит хранить все родные обычаи, посты, творить молитвы. Сообщает также, что Паррот — ректор университета — сам наблюдает за его поведением и руководит его учением, что он вынужден жить в наемной комнате, ибо Паррот не имеет подходящей.
«Университет приказал сменить одежду. И с 10 сего месяца началось преподавание немецкого, русского языков и математики».
В Дерпте Абовян не был определен в университет. Во всяком случае в исчерпывающем списке студентов имя Абовяна не встречается. Как великовозрастный, он не мог учиться также и в подготовительной гимназии при университете. Судя по отрывкам из его «Дневника», приведенным в работе Тер-Карапетяна, Абовян проходит университетский курс экстерном, обучаясь частным образом у профессоров и посещая лекции вольнослушателем. Эта форма тогда практиковалась, если речь шла не о какой-либо определенной специальности. А Абовян сознательно готовился к широкой просветительской деятельности. С ним занимались профессора, свободные дни он проводил в кругу тех же профессоров и их семей, людей ограниченных, но культурных и чрезвычайно воспитанных. Его начали учить с самого элементарного и в области наук, и в области житейских знаний: как следует сидеть за столом, есть при помощи ножа и вилки, держать себя в обществе женщин… И Абовян учился.
Он воспринимал не только науки. Он, как и все ранние просветители, ненасытно впитывал все, что казалось ему жизненно необходимым для народа, что он собирался насаждать у себя на родине: изучал стекольное дело, хлебопечение, поварское искусство, кондитерское дело и наряду с тем, прилежно запоминал правила приличия. Он с одинаковой жадностью спешил регистрировать в своем дневнике и восторг перед германской культурой, и горестное сознание отсталости своего народа, и великие проповеди о свободе, и — лирические излияния простодушного дикаря, перед которым открывается поражающая панорама человеческих успехов, и аннибаловы клятвы служить народу, и нежнейшие строки любви к иноплеменным женщинам, обворожившим его, и рассуждения о судьбах вселенной, и напоминания о том, что «не следует есть яблоко после кофе».
До сих пор этот «Дневник» нам известен лишь по отрывкам, в разное время опубликованным двумя-тремя счастливцами, которым довелось читать его. Но и то, что известно нам, совершенно достаточно, чтобы утверждать, что беспримерное бескультурье владельцев этой рукописи лишает нашу литературу не только документа важнейшего значения, но и не имеющего прецедента памятника, раскрывающего захватывающую картину психологической революции, одного из характернейших и гениальных просветителей и ранних демократов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});