Так рассказывают об этом интереснейшем восхождении участники. Рассказы скупо деловые. В них отсутствуют те детали, которые одни и могли бы восстановить перед нами картину интенсивного интеллектуального возбуждения, несомненно Абовяном пережитого в обществе ученых путешественников.
Такова фактическая сторона этого смелого восхождения. Паррот был изумлен воодушевлением молодого монаха. Окруженный невеждами, суеверными попами, изуверами и кликушами, Абовян сохранил в себе пытливый ум, ясный и трезвый мужицкий взгляд на вещи, живое стремление к познанию, любовь к истине и пиетет перед наукой. Все это трудно втискивалось в черную сутану диакона, — вот что должно было поразить более всего Паррота.
Мы не имеем сколько-нибудь точных сведений о том, что говорил Хачатур-дпир Парроту, но я думаю, нисколько не противореча истине, можно утверждать, что многие часы Абовян вдохновенно рассказывал Парроту о планах религиозного реформаторства, о мрачном застенке монастырей, о темноте народной и необходимости просвещать его…
Паррот был европеец, глубоко образованный человек, но в его сознании, как и в сознании сотен и тысяч его собратьев, были темные прорывы, он совмещал религию со служением науке. Разумеется, трудно верить, чтобы профессор физики, человек проведший юные годы в эпоху Наполеона, слышавший в детстве последние раскаты Великой французской революции, так основательно поколебавшей все троны небесных и земных царей, чтобы такой человек мог быть религиозен в том непосредственном и наивном смысле, в каком это понятие мы применяем к Абовяну.
Вероятно, его вера была рациональной, его благопристойность — по отношению к библейским легендам почтительно скептической. Когда он на вечных снегах Арарата не находит остатков Ноева ковчега, он почти с юмором успокаивает религиозных гусей, высказывая предположение, будто эти обломки погребены под снегом.
Не какая-нибудь церковь, а церковь вообще, не определенная секта, а христианство как отвлеченное учение. Вот каково верование Паррота, и этот своеобразный космополитизм помогает ему понять стремления молодого дпира.
А поняв его, он сразу увидел, в чем уязвимое место плана Абовяна: просветитель сам должен быть просвещен. Паррот — человек науки и хорошо знает, что нельзя не только просвещать других — целый народ, но даже додумать план конгрегации и нельзя руководить братством, которое хочет организовать — Абовян, без знаний, без систематического учения, без внутренней идейной дисциплины.
Не думайте, что Паррот рассчитывал, будто просвещение изменит направление исканий Абовяна. Все говорит за то, что Парроту избранная Абовяном форма просветительства как раз и должна была казаться всего более достойной и приемлемой. Именно поэтому он берет на себя заботу устроить отправку Абовяна в Дерптский университет и обещает выхлопотать стипендию у министра просвещения.
Окрыленный этими обещаниями, молодой дпир обращается в Синод с просьбой об отправке его с Парротом. Его прошение от девятого октября 1829 года встречает ледяное равнодушие синодских заседателей. Отказ однако его, не обезоруживает. Уговорившись с Парротом, он с нетерпением ждет решения своей судьбы в Петербурге.
Парроту действительно удалось в Петербурге склонить князя Ливена принять на государственный счет первые издержки и обеспечить Абовяна на три года стипендией.
Трудно сказать, что именно Паррот приводил в подкрепление своего ходатайства. Одной только ссылки на пламенное желание молодого дпира учиться самому и просвещать свой народ, несомненно, для чиновников Николая I было слишком мало.
Молодой Паррот действовал, разумеется, через своего отца, пользовавшегося значительным влиянием в придворных и министерских кругах. Но и в этом случае аргументы были, вероятно, более сложные, чем ссылка на личные достоинства Абовяна. О них нетрудно догадаться, прочитав приветствие министра, обращенное к Абовяну, когда последний явился к нему на обед по его приглашению. «Ваша преданная служба правительству, — сказал князь Ливен, — ваша любовь к знанию, ваш патриотизм достойны большой благодарности. С божьей помощью вы ее получите, удачно усвоив науки, как вы того желаете», — так передает содержание речи Абовян в письме из Петербурга к своим друзьям[5].
Намерения его искать просвещения в чужих краях встретили резкую оппозицию среди окружающего духовенства. Особенно противился глава всех духовных невежд — католикос Ефрем. Абовяну стоило огромных усилий преодолеть это сопротивление. Но он мужественно боролся, пока не победил косность, варварство и ксенофобию непрошенных попечителей.
Социально-классовые условия в Армении
Для историка в приведенных нами биографических фактах есть обстоятельство, которое нуждается в подробном освещении. С первого знакомства кажется трудно разрешить вопрос о том, какие силы вызвали тот духовный и умственный мятеж, который застал в Абовяне Паррот и который его так поразил, что он взялся устроить судьбу будущего писателя. Беспричинно такие события не разворачиваются, без солидной социальной почвы такие всходы не пробиваются на поверхность, не тянутся к солнцу. Появление таких мятежных натур в какой-либо среде лучше всего свидетельствует о том, что внутренние процессы достигли уже значительной степени зрелости и вполне поддаются изучению.
Какие же это процессы?
Паррот приехал в Армению неполных два года спустя после того, как прошла гроза русско-персидской войны и всего год спустя после туркменчайского мира, объявившего Армению русской провинцией.
Что представляла собой эта страна до присоединения ее к России?
Вплоть до первого десятилетия XX века Персия существенных изменений не пережила и сохранила свой внешний облик собранной воедино слабым государственным обручем центральной власти сатрапий. Бесчисленные местные сатрапы, самодержавно законодательствовали каждый на своей территории, управляли по своему усмотрению, устанавливали налоги по своим потребностям и чинили суд по собственному произволу. Бесчисленная челядь, служилый сброд, родственники, друзья, — вот кто окружал каждого из этих маленьких сатрапов. Все эти около-сатрапы в своей области, в свою очередь, действовали с неменьшим произволом, создавая, таким образом, совершенный хаос.
Этот хаос всей своей разоряющей тяжестью ложился прежде всего на плечи крестьян. Грабежи, бесчисленные подати, бесконечные повинности, жалкий уровень средств производства, крайняя непроизводительность труда, отсутствие каких-либо гарантий личной собственности и накоплений — все это приводило к нищете, деградации и хозяйственному развалу деревни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});