она явно слабоумная. Бывала только по утрам и ничего не знала ни про кого, кто мог заходить в другое время. В одном только была уверена: никогда, ни разочку не видала там ни единого дитенка.
Пьер широко, торжествующе улыбнулся — он показал Хилари долину глубоко в горах, окруженную непреодолимой на вид стеной скал, но опытный проводник непременно обнаружит проход в следующую долину.
Хилари история эта казалась занимательной, как любая другая из тех, что рассказывали ему, прикованному к одному месту, скитальцы военной поры.
— Как же вы действовали дальше? — спросил он с искренним, но лишенным всякого волнения интересом, полагая, что сейчас услышит, как была найдена тропа, как скалистая стена была преодолена.
— Я исколесил всю улицу Вессо, с кем только не разговаривал: с почтальоном, с торговцем канцелярскими товарами, с владельцем кафе — с людьми, которые могли бы мне рассказать о контактах старика. На поверку выходило, что не было у него никаких контактов. Не было решительно ничего, что давало бы основание связать его с рассказом Жанниной консьержки. И однако как раз это и заставляло меня упорствовать, убеждало, вопреки всякой логике, что он не только вел подпольную работу, но вел ее на редкость умело.
Однажды, когда я выпивал в кафе напротив дома кюре, ко мне подошла жена хозяина и сказала, что мадам Трийо, владелица овощной лавки в соседнем доме, думает, что она знает кое-что, что может мне быть интересно. Разумеется, всем, кого я расспрашивал, я говорил, что именно ищу. Я не хотел вызывать у них подозрительность или враждебность, и, как и следовало ожидать, они отнеслись ко мне чрезвычайно участливо и очень хотели помочь.
Хилари стало не по себе. Он никак не ожидал, что его тайная боль может стать предметом общего сочувствия. Пьер заметил, что он как-то отдалился, замкнулся, и продолжал спокойно:
— Мы должны быть очень благодарны мадам Трийо. Она единственная высказала дельное предположение. Она сказала, чтобы я обратился к мадам Кийбёф в Импас де ла Помп.
— И кто она такая? — спросил Хилари.
Но Пьер уже указал тропу, по которой надо идти. До надлежащего времени он не станет знакомить с маршрутом, каким она поведет по следу меж скрытых облаками пиков.
— Мадам Кийбёф — та, к кому я сейчас вас поведу, — сказал Пьер. — Не стану рассказывать вам о ней. Хочу, чтобы вы отнеслись к ее словам без всякой предвзятости. Она нас ожидает. Допьете чай и пойдем.
— Я готов, — сказал Хилари. Он жаждал выкачать из Пьера всю историю целиком, знать ее, отфильтрованную от восприятия Пьера. Он страшился этого бесповоротного задуманного Пьером движения вперед, к той минуте, когда принимать решение придется наконец ему самому.
Глава третья
Они вышли из ресторана, и Хилари спросил:
— Пешком туда не слишком далеко?
— Если вы не против идти пешком, нет, не слишком, — с сомнением сказал Пьер.
— Совсем не против, наоборот. Вы забыли, ведь последние пять лет, пока вы, молодцы, колесили по всему свету, я безвылазно сидел в офисе. К тому же я, в сущности, сельский житель, — прибавил он вдруг.
— Правда? Вы выросли за городом?
— В сущности, нет, — пояснил Хилари, — но у моего дяди, брата отца, была ферма в Глостершире; там девятьсот акров земли, и всякий раз, как дяде удавалось уговорить мою мать отпустить меня, я жил там у него. Он умер, когда я закончил Оксфорд, ферму он завещал мне. Я, разумеется, сдаю ее и чертовски рад этому доходу, благодаря ему я могу себе позволить выбирать работу по вкусу, даже если за нее платят гроши, вроде моего теперешнего места редактора, я только-только к нему приступил. Но мы с Лайзой всегда предполагали сами там поселиться рано или поздно.
— Вот оно что, — сказал Пьер, словно его вдруг осенило. — Теперь понятно.
— Что именно?
— В Каире я читал одну вашу книжку, — сказал Пьер, крупными шагами ступая по тротуару.
— Какую же? — спросил Хилари, как, разумеется, поинтересовался бы любой другой автор.
— Она называется «Восточная жемчужина», — ответил Пьер, варварски коверкая английские слова. — Не забывайте, я далек от литературы, очень далек, не то, что вы. В жизни не читал французских стихов, не говоря уже об английских. Но увидел эту книжку, и мне стало любопытно — я ведь знал, в один прекрасный день мне непременно предстоит к вам явиться. И скажу вам правду, Хилари, это первые современные стихи, которые мне понравились.
— Почему? — требовательно спросил Хилари.
— В ней столько счастья, — сказал Пьер. — Мне нравится представлять себе английский сельский край таким, как вы его описали. Нет ничего приятнее, чем возможность наслаждаться им вместе с любимой женщиной. У вас современная любовь выглядит аркадской идиллией, вместо столичной сделки, какова она обычно в действительности.
— Я писал эту книгу весной 1939, — жестко сказал Хилари. — Я был тогда очень молод. — С горьким удивлением размышлял он о воображении этого более молодого, чем он, человека, сумевшего объединить любовь, которой он тогда наслаждался, с сельским краем, который, однако, в реальности никогда ему не принадлежал. — Даже моя любовная лирика была основана скорее на иллюзии, а не на нашей с Лайзой реальной жизни, — подумал он.
— Когда я читал вашу книжку, у меня в голове, естественно, сложился ваш образ. Мне казалось, вы широкоплечий, а не сухощавый, белокурый, а не темноволосый, румяный, а не бледный, и радостный… то есть, способный радоваться… — Он оборвал себя, в ужасе от того, что сказал.
Они шли молча, последние слова Пьера ужаснули и Хилари. Способность радоваться, вероятно, предполагает способность предугадывать будущее, в котором может найтись место для радости. Но Пьер увидел в нем противоположную способность. Не значит ли это, что он стоит лицом к прошлому, что для него будущее всего лишь время, через которое хочешь не хочешь придется пройти, хотя оно неизменно тащит его все дальше и дальше от единственной радости, которую он знал, а возможно, и единственной, которую ему вообще суждено узнать? Или, быть может, он все-таки смотрит в будущее, но способен только страдать?
Предположим, мальчик и вправду найден, сказал он себе в панике. Неужели и это не даст ему возможности радоваться?
Внезапно в голову ворвались первые две строки стихотворения. С глубоким удовлетворением он повторял их про себя снова и снова, вслушиваясь в звучание каждого слова, каждого слога. Они переплыли реку, и он принялся за поиски третьей и четвертой строк прежде, чем осознал, что стихотворение это — свидетельство гордого смирения.
— Первое ваше стихотворение сильно отличается от