Читать интересную книгу Оперные тайны - Любовь Юрьевна Казарновская

тобою слёзы лью,

Твоей защиты умоляю…

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает…

Это сквозная тема всего письма – рассудок мой изнемогает и мне не подчиняется…

И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя: единым взором

– вот что важно! —

Надежды сердца оживи,

Иль сон тяжёлый перерви,

Увы, заслуженным упором!

Я знаю, ты меня можешь укорить – это нижняя нота. «Укором!» Это – всё. Уже мысли побежали… Что я наделала? Какой страх, позор какой, я уже ничего не могу поделать… Татьяна в полной взъерошенности, растрёпанности – каждая секунда проживается с давлением 220! Как сказала одна юная певица, «чувиха в абсолютно повёрнутом состоянии!»

Она кладёт перо. Очень медленно складывает письмо. И в этот момент появляется няня:

Пора, дитя моё, вставай:

Да ты, красавица, готова!

О пташка ранняя моя!

Вечор уж так боялась я…

А Татьяна всё складывает это письмо… Прячет его на груди и – не знает, что делать…

Ах, няня, сделай одолженье!

Изволь, родная, прикажи

Не думай… право… подозренье…

Но видишь… Ах, не откажи!..

Мой друг, вот Бог тебе порукой!..

Няня, конечно, даже несмотря на финальную реплику первой картины («Не приглянулся ли ей барин этот новый?»), ни о чём не догадывается. Поэтому совершенно неуместными выглядят некоторые современные трактовки её образа – как этакой всё понимающей, устало-прозорливой ведуньи с лёгким, в духе дня, чекистским прищуром – мол, всё мы про вас знаем, гражданка Ларина Татьяна Дмитриевна…

Няня – сама простота, бесхитростность, простодушие даже… Она, может быть, понимает, что девочка влюблена, потому что она оставила её в состоянии настоящей горячки… Но до поры до времени няня не принимает это всерьёз, думает, что её Танечка на это не решится. Ну, может быть, немного помечтает об этом мальчике её наивная девочка и угомонится. И вдруг застаёт Татьяну всю всклокоченную, в совершенно ненормальном состоянии – «Лицо твоё что маков цвет…».

Няня по-старчески наивна, забывчива, ласкова, она такая вселенская мать, такой кусок домашнего тепла, печка, возле которой все грелись – особенно Татьяна.

И в сцене, предваряющей письмо, – один про Фому, а другой про Ярёму. Я убеждена, что, если бы няня хоть о чём-то догадывалась, она бы совсем по-другому построила разговор с Татьяной.

Татьяна Ларина или Анна Каренина?

А в сцене в саду опять эти две пары колонн, как бы обозначающие дом. В глубине сад, какие-то деревья, беседка, «онегинская скамья». Татьяна до последнего момента надеется, что всё-таки с Онегиным не встретится. Почему?

Тут есть некоторая разница между романом Пушкина и оперой Чайковского. В романе между письмом Татьяны и её встречей с Онегиным в саду проходит день, от силы два. А в опере создаётся впечатление, что гораздо больше. Во всяком случае, в опере, в отличие от романа, об этом промежутке судить трудно. Может быть, два дня. Может быть, неделя. Или больше?

Татьяна ясно понимает, что ответа, видимо, либо вообще не будет, либо он будет совсем не таким, какого она ждёт. И поэтому вот это воплощённое в музыке метание… Услышала ли она, как подъезжает его коляска? Няня ли сказала ей об этом? Но во всяком случае, этот страх, этот трепет её души мы слышим.

Здесь он, здесь Евгений, о Боже, о Боже,

Что подумал он, что скажет он!

И, совершенно обессилев, она падает на скамейку… Скамейку эту, называемую сегодня скамьёй Онегина, можно увидеть – только увидеть! – над обрывом Сороти (1) в селе Тригорском…

Ах, для чего, стенанью вняв души больной,

Не в силах совладать с собой,

Ему письмо я написала!

Что же, что же я наделала!

Любовь Казарновская и Сергей Лейферкус в опере «Евгений Онегин». Мариинский театр

Да, сердце мне теперь сказало,

Что насмеётся надо мной

Мой соблазнитель роковой![1]

Надежда Матвеевна всегда мне говорила: «Уничтожай себя, не скули!»

Как я несчастна, как я жалка…

Она хочет скрыться, забегала, заметалась, но вдруг шаги, всё ближе – да, это он! И прямо перед домом лоб ко лбу с ним! Звучит его вальяжная тема. И он выходит точно как граф, противник Сильвио из «Выстрела» – с фуражкой, наполненной вишнями. Именно так выходил к Татьяне Онегин у Станиславского! Он кланяется ей…

Вы мне писали, не отпирайтесь,

Я прочёл души доверчивой признанья,

Любви невинной излиянья.

Мне ваша искренность мила…

Для Татьяны это зацепка. Мила? И она поднимает глаза на него.

Она в волненье привела

Давно умолкнувшие чувства.

Но вас хвалить я не хочу,

Я за неё вам отплачу

Признаньем, так же без искусства,

Примите ж исповедь мою,

Себя на суд вам отдаю.

И указует ей таким вальяжным, барским жестом: а присядь-ка, ты, милая, на эту же скамейку. И встаёт за ней, едва прохаживаясь туда-сюда – чтобы не смотреть в глаза! До неё начинает доходить смысл происходящего, она покрывается краской стыда. Онегин начинает ей читать мораль.

Когда бы жизнь домашним кругом

Я ограничить захотел…

И далее – по списку, так сказать. То есть все ваши прелести – это замечательно, я их вполне оценил, но… Когда б мне быть отцом да супругом… то, кроме вас одной, невесты точно б не искал иной. Как-как? Опять он ей даёт маленькую надежду. Опять она поднимает на неё глаза.

А далее сыплются псевдофилософские банальности: что-де я не создан для блаженства,