Стоит Евгений, как будто громом поражён…» Это не оперный финал. Совсем забытый ныне Константин Шиловский, автор либретто «Онегина», сполна отдал дань жанру, Хотя, возможно, и понимал качество собственных виршей: «С ним буду жить и не расстанусь, глубоко в сердце проникает…», и под конец: «Навек прощай!» – «Позор, тоска, о жалкий жребий мой!» Это так эффектно – закончить на пафосных верхних нотах и Татьяне, и Онегину. Это дань жанру…
«Понятна мне времён превратность…»
Чайковский, очень много читая Пушкина, понял, угадал, прочитал, услышал внутренним голосом – скажите, как хотите – эту мелодику пушкинского текста, которая перешла в музыку. Хотя и говорил не раз, что писать музыку на пушкинские тексты – это святотатство, потому в них уже есть скрытый мелодический ряд.
Поэтому вся эстетика пушкинского текста, вся мелодика Чайковского очень сильно привязаны к эпохе. Но вот я недавно видела сцену письма в трактовке молодого, входящего в моду режиссёра: Татьяна в своём смартфоне ищет и находит своего мачо. Это было прикольно и смешно – но не более того. Хотя в сцене письма Татьяны, где про настоящую правду чувств, смешного мало.
И эти игры со смартфоном и прочим – не оперный спектакль. Эстетика музыки, эстетика чувств, эстетика изложения пушкинского текста и музыкального текста Петра Ильича немыслимы вне того времени. Это и красиво, и гармонично – жаль только, что далеко не всем дано чувствовать эту гармонию, которым соответствуют, в частности, и ампирное платье Татьяны, и фрак Онегина.
Конечно, можно костюмы немного изменить. Но всё равно это должен быть XIX век! Да, мы сейчас не разговариваем на этом языке, и мы не чувствуем так эту музыку, как это было в позапрошлом веке. Сейчас время всевозможных быстрых смен – не только декорационных, время суетливого зрительного ряда, который сегодня уважительно именуется клиповым мышлением. А у режиссёров нет никакого понимания, как эти две реальности примирить. А с современными театральными средствами это можно было бы сделать очень красиво! Это во-первых.
А во-вторых, надо просто работать с актёрами, вытаскивать из них личность, характер, тембр. Над письмом Татьяны Надежда Матвеевна работала со мной два года, а потом ещё три месяца – педагоги-наставники.
Сейчас совершенно другие ритмы и подходы. Смотрят: ах, у неё лирическое сопрано, есть верхние и нижние ноты? Ну всё, это Татьяна. В чём проблема? В том, что над каждой фразой должна быть огромная, кропотливая, тонкая работа, а на это времени нет… Некогда!
«Я буду век ему верна»
Иная сегодня пора: дефицита времени, извините за мерзкое слово зашибания деньги, интернета, гаджетов и прочего. Какая там романтика начала XIX века! Какие там Гёте, Байрон, Пушкин!
Не до романтики! Вот футбол… Я вспоминаю, как мы шли по Москве одним памятным вечером прошлого лета. Это было что-то страшное! Оравы пьяных, замотанных в российские флаги, рычали на нас: «А вы чо не празднуете…»
Вот идеалы сегодняшнего времени. Это беда. Очень большая беда. Идеалы и образы великой культуры сейчас до такой степени размыты и вдавлены, втоптаны в какую-то глубокую почву, не сказать бы – в грязь, что на поверхность лезут одни сорняки. Сейчас время сорняков.
А мы эти идеалы забыть не можем! Хотя бы потому, что ими жили наши прабабушки, бабушки, деды, отцы. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей степени, но Пушкина с Достоевским, Толстым и Тургеневым ты из своей ДНК не вынешь!
Я сейчас опять, уже в который раз, перечитываю, гурманю тексты этих авторов. О Пушкине не говорю: я снова и снова беру «Повести Белкина», которые я зачитала, затёрла буквально до дыр. И по-прежнему у меня слёзы на глазах, потому что я слышу не только то, о чём рассказывает Пушкин, но и ощущаю чувства и эмоции поколений, которые их читали до меня.
И если в семье этим с ребёнком не занимаются, значит, надо, чтобы с любви к родному языку и желанию не просто читать, а понимать эту литературу начинали учить педагоги в школе.
Я прекрасно знаю, что Бог есть, он всегда со мной. Это должно быть внутри. «Не в брёвнах, а рёбрах Церковь моя»…[2]
Наш маленький сын, увидев, что у нас дома стоят иконы, сказал: «Мам, мне хочется в церковную школу пойти. У меня детское Евангелие, и я хочу, чтобы мне ответили на мои вопросы».
И он пошёл в ближайший храм, к Фёдору Студиту[3]. Там тогда служил такой старенький отец Василий, и он мне рассказал: «Слушайте, меня ваш сын просто поразил. Он мне принёс детское Евангелие и стал мне задавать потрясающие вопросы: а почему это было так? А что означает это? Вот расскажите мне, я не очень понимаю текст…»
У Андрюши это желание родилось естественно. Он видел, что мы живём в этой атмосфере, в этих координатах. Я с первых лет жизни ребёнку читала Пушкина, басни Крылова, потом Куприна, Бунина… Он тогда, конечно, не понимал тонкостей языка, но усваивал канву, он впитывал, понимал, что это его родной язык.
Помню, Андрюше было полтора года и Роберт ему в Нью-Йорке купил фильм «Фантазия» Уолта Диснея. А там звучат баховские токката и фуга ре-минор, «Вальс цветов» из «Щелкунчика», «Ученик чародея» Дюка, «Ночь на Лысой горе» Мусоргского, Четвёртая симфония Бетховена…
И я хорошо помню сцену: ребёнок ел у нас в Нью-Йорке на кухне гречневую кашу, которую я ему сварила и одновременно поставила эту «Фантазию». Он так и замер с занесённой ложкой… и пока не кончилась токката и фуга реминор, сидел неподвижно. А потом скомандовал: «Ещё!»
И мы не садились за стол без того, чтобы Роберт ему не ставил «Фантазию»! Это, конечно, очень красивая анимация, но его пленяла именно музыка, он её слушал, и я видела, что она его приводила в какой-то совершенно невероятный восторг.
А в моём случае так было с «Евгением Онегиным», с его главной героиней. Я люблю её за то, что она никогда не лукавит, не играет. За то, что она – олицетворение абсолютной чистоты и в высоком смысле этого слова порядочности, умения быть верной своему долгу и своим воспоминаниям, которые для нее святы. За то, что она – уникальный образ, воплощающий в себе самые лучшие качества, которые могут быть у женщины. И вообще человека!
Классик наших дней сказал очень верно:
Когда, устав от пошломордия
И опостылевшей брехни,
Ты мёртвый сам и