— Мистер Томасси, после ухода Козлака я первым делом залезла в ванну. Мне казалось, что меня вываляли в грязи. Я проспринцевалась четыре раза.
— И что сделали в больнице?
— Когда я сказала медицинской сестре, что проспринцевалась, об образцах спермы они даже не заикались. Мне чем-то помазали ссадины от веревок. На руках. Лицо, правда, не трогали.
— Не понял.
— Сейчас все прошло, но он так сильно ударил меня, что на щеке осталась красная отметина.
— Они нашли синяки?
— К единственному на мне синяку он не имел никакого отношения. Я ударилась бедром о выдвинутый ящик комода.
— Доктор заметил синяк?
— Я сказала ему, что Козлак тут ни при чем.
— Правда? Так уж вам хочется засадить его в тюрьму?
— Грязный же у вас бизнес.
— Грязным следует назвать то, что произошло с вами, и вы заблуждаетесь, если думаете, что в суде можно чего-то добиться честностью. Мы имеем дело не с порядочным гражданином, а с мужчиной, который принуждает женщину к сексу. Нормальный человек не станет рисковать своей свободой ради минутного удовольствия.
Вы бы не стали, не так ли?
— На такое способен лишь тот, кому нравится властвовать над другими.
— Вам не нравится?
— Конечно, нравится. Но только не в сексе.
— Совокупление для вас, как хороший обед. Захотел — съел, не захотел — остался голодным.
— Об обеде вы вспомнили не к месту. По-моему, мы уходим в сторону.
— Я не ухожу, — я покачала головой. — Я намереваюсь воспользоваться вашими услугами и хочу выяснить о вас как можно больше, — о насильнике я уже знаю больше, чем нужно.
— Может, вашему отцу следует направить вас к адвокату, который не страдает нехваткой свободного времени?
— Возможно.
Неловкая пауза затягивалась. Каждый ждал, что первым заговорит другой. Он избегал встретиться со мной взглядом. Посмотри же на меня!
— Я извиняюсь, — наконец не выдержал он. — Последняя фраза была лишней. Я заинтересовался.
— Изнасилованием?
— Вами. Как клиентом.
— Я не стану лгать насчет синяка.
— Я не прошу вас лгать. Доктор записал ваши слова?
— Да.
— Понятно. Он дал вам противозачаточную таблетку?
— Я отказалась. Таблетки я пью постоянно.
— Почему?
— Потому что не хочу забеременеть.
— Вернее, потому что вы не знаете, когда в очередной раз ляжете с кем-то в постель, и не хотите неприятных сюрпризов. То есть случайные связи для вас не редкость в прошлом и вы не собираетесь отказываться от них в будущем.
— А у вас таких связей нет? — спросила я.
— Адвокату защиты нет нужды брать под сомнение мои показания, выставив меня порочным соблазнителем.
— Я думала, такое сейчас не допускается.
— Да, конечно, судья может одернуть его, но он донесет свою мысль до присяжных, так или иначе.
— Это ужасно.
— Другого, однако, не дано. Что еще сделали в больнице?
— Инъекцию пенициллина, на всякий случай.
— Это хорошо.
— В каком смысле?
— Они поверили в вашу историю насчет изнасилования.
Историю!
— Дело, значит, безнадежное.
— Безнадежными делами я не занимаюсь, Франсина.
— О?
— Что, о?
— Могу я называть вас Джордж?
— Мое вознаграждение от этого не снизится. Называйте меня, как вам больше нравится. А теперь давайте начнем с самого начала. Что произошло в день изнасилования?
Солнечные лучи уже не били в окно. Томасси встал, поднял жалюзи, зажег настольную лампу.
— Каким временем мы располагаем? — спросила я.
— Сегодня вы мой последний клиент. Вернее, предпоследний. В семь часов я приглашен на обед. Поехали.
Глава 2
Уидмер
Кто знает дочь лучше, чем отец? Ее кавалеры поражены близорукостью страсти или жаром преследования. Они встречают молодую, знающую себе цену женщину. Они не берут в расчет родословную Франсины, а сформировавшееся без ее учета мнение о человеке столь же недостоверно, как и оценка текущих событий вне исторической перспективы. Отец знает свою дочь еще ребенком, а потому может видеть женщину, каковой она стала теперь, сквозь призму прошедших лет.
Даже в детстве Франсина познавала окружающий ее мир куда быстрее своих сестер. Когда ей было шесть или семь лет, я обратил внимание на окружающую ее ауру сексуальности, какой не замечал в ее сестрах. Справедливости ради надо отметить, что меня больше занимала карьера, когда они были в том возрасте, и вся тяжесть их воспитания лежала на Принсилле.
Из школы шли жалобы на агрессивность Франсины. Я приехал к директору, он, разумеется, знал, кто я такой, и мы выяснили, что классный руководитель принимал за агрессивность естественное желание Франсины найти свой путь. После того как мы с этим разобрались, никаких нареканий Франсина не вызывала.
Франсине было шесть лет, когда Принсилла рассказала мне о том, что застала ее с сынишкой Крокера, которому едва исполнилось пять. Дети были нагишом, если не считать носков и ботиночек.
— И что они делали? — спросил я, отгоняя те образы, что могли бы возникнуть перед моим мысленным взором, понимая, что вообразить я могу нечто худшее в сравнении с происшедшим на самом деле.
— Они сказали, что играют в больницу.
— Так что они делали? — Я рассердился, поскольку Принсилла, похоже, слишком уж несерьезно отнеслась к этой истории.
— Они рассматривали отверстия друг друга.
— Одновременно?
— Нездоровый интерес, мистер Уидмер?
— Ради бога, Принсилла, — раздражение нарастало. — Что делали дети?
— Когда я увидела их, он пристально разглядывал ее интимные местечки.
— Какие местечки?
— Ее влагалище, если ты настаиваешь. В детстве ты никогда не играл в больницу?
Разумеется, играл. Я чувствовал себя полным идиотом. Не следовало мне допытываться до таких подробностей.
— Надеюсь, этого больше не повторится, — изрек я.
Принсилла коротко глянула на меня.
— Это всего лишь детские игры. А ты ведешь себя так, словно кто-то без спроса забрел на твою лужайку.
— Нелепое сравнение, — пожал я плечами, и более мы на эту тему не говорили. Однако, когда я увидел мальчишку Крокеров, у меня возникло желание свернуть ему шею.
В ту самую ночь мне приснился сон, будто я старею, года бегут, как минуты, а Франсина остается шестилетней, и увеличивающаяся между нами разница в возрасте все равно, что разверзшаяся в земле трещина, в которую я или моя дочь можем свалиться, если потянемся друг к другу. Проснувшись, я осознал, что видел во сне что-то неприличное, и, помнится, подумал, что сны — выдумка венских евреев, болезнь, которую они разносили, дабы расстроить и ослабить нас.