в любви… Ведь это сумасбродство. Ведь этой манией он напрашивается в субъекты юмористических романов Теккерея и Диккенса. Возможны ли тут какие-нибудь разумные отношения. Ну как я скажу, например, что с особенным удовольствием читала последнюю часть «Нерешенного вопроса», что она заживо затрагивает. Батюшки светы! Что же бы то было! Я стала бы рассматриваться более влюбленной, нежели сама любовь, и более страстной, нежели сама страсть. Мама, вы этим письмом располагайте, как хотите. Если сочтете нелишним дать прочесть его, то давайте; только, пожалуйста, не принимайте этого за просьбу с моей стороны.
Мама, да давайте же как-нибудь Митю-то урезонивать; ну что это, право. Ведь он же дорожит дружескими нашими отношениями, так зачем же делать их невозможными…»
Урезонивать Писарева не потребовалось. Он нашел в себе силы, чтобы поставить наконец точку на своей юношеской любви.
Писарев — Раисе Гарднер [апрель] 1865 года:
«Mia саrа[6]. В твоем последнем письме ты очень остроумно сражаешься с ветряными мельницами. Никакого хронического жениха тебе не предстоит. Чтобы совершенно успокоить тебя, даю тебе конституционную хартию наших будущих отношений. Когда я буду вполне располагать своими поступками, тогда я предложу тебе письменно вопрос: желаешь ли ты меня видеть? — и если ты не ответишь мне просто и ясно: «желаю», — то и не увидишь меня. Если нам придется увидеться, то, разумеется, о любви с моей стороны не будет ни слова до тех пор, пока ты сама того не пожелаешь, а так как ты уверена в том, что не пожелаешь никогда, то никогда этого и не будет. На безбрачие я себя не обрекаю, но жениться намерен только тогда, когда совершенно ошалею от любви к какому-нибудь субъекту. Но теперь мне этими пустяками заниматься некогда, во-первых, потому что я казенная собственность, а во-вторых, потому что нам дают карательную цензуру, которая наполняет теперь все мои помыслы. Вообще же я думаю, что жизнь велика и что —
Много перлов чудных скрыто в глубине…
Пользоваться этими перлами я вовсе не прочь; но отыскивать их не намерен, потому что надо работать, а не шалопайствовать. Когда же некий перл сам влезет мне в руки, я его не выпущу. Довольны ли вы этим, злобущая леди Макбет и свирепая разрушительница ветряных мельниц? Если довольны, то не смейте говорить, что я добиваюсь приятельских отношений с вами. Я друг вашего детства, и потому добиваться каких-то приятельских отношений мне совсем не к лицу. Это все равно, как если бы генерал-лейтенант стал добиваться полковничьих эполет. Кроме того, я ничего не намерен от тебя добиваться. Довольно я ползал перед тобой на коленях. Наконец, мне это глупое занятие надоело, и с этой минуты я поднимаюсь на ноги и выпрямляюсь во весь рост. Любить я тебя, вероятно, буду всегда, — но добиваться — баста. Что дашь — спасибо, а просить не желаю. До свидания».
Это было последнее письмо, которое написал Писарев подруге своего детства. Ни переписываться, ни встретиться им больше не пришлось. Однако из писем Раисы к Варваре Дмитриевне видно, что она продолжала живо интересоваться делами кузена. «Вообразите, — писала она из Москвы 10 марта 1865 года, — тут пронесся слух, что «Русское слово» опять запрещено; я была просто в отчаянии, так было жалко и вас и Митю; потом сказали, что вздор…» Или спустя два месяца в письме от 28 мая: «Письмо ваше к Некрасову, разумеется, читала. Вы спрашиваете меня, поступил ли Митя благородно. Да, но и только всего; это единственное удовлетворение, которое может вынести из этого. Да скажите, с чего Антонович так беленится? Не нравится ему Благосветлов, ну наплюй да разбирай журнал… Митины статьи все читаю. Ничего — дельно…»
2. РАЗРУШЕНИЕ ЭСТЕТИКИ
Новый этап журнальной полемики открыла статья Антоновича «Современная эстетическая теория» в мартовской книге «Современника» за 1865 год. Прежде чем выступить с обещанным разбором «Нерешенного вопроса», Антонович счел нужным обеспечить себе теоретическую базу. Считая себя единственным хранителем традиций Чернышевского, он взялся изложить его эстетическую теорию в первоначальном виде, как «она вышла из рук ее основателя или насадителя на русской почве».
Однако, приступив к популяризации эстетических взглядов Чернышевского, Антонович защищал их не столько от сторонников «чистого искусства», сколько от «рьяных, но не слишком рациональных» последователей новой теории. В последнее время, пишет Антонович, некоторые, восставая против ложных направлений искусства, в горячности и нерассудительности дошли до того, что стали восставать против искусства и эстетического наслаждения вообще. Антонович обвинил своих противников в отступлении от эстетической теории Чернышевского в искажении его идей. Этим обвинением он надеялся привести их в замешательство и, заставив отречься от своих ошибок, направить на истинный путь. Самоуверенный Антонович ошибался в своих расчетах — его противники оказались не столь слабы, чтобы спешить раскаяться, более того, убежденные в своей правоте, они поспешили перейти в контратаку.
В апрельской книжке «Русского слова» с рецензией на книгу Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» выступил Зайцев. Не называя имени Антоновича, он яростно полемизирует с ним, причисляя его к «филистерам» и «либеральным эстетикам». По мнению Зайцева, «искусство не имеет настоящих оснований в природе человека», «оно не более, как болезненное явление в искаженном, ненормально развившемся организме».
В майском номере со статьей «Разрушение эстетики» выступил Писарев. Он принимает навязанную Антоновичем тему, но старается прояснить, что главный предмет спора не искусство и не эстетика.
Свою статью Писарев начинает с заявления, что написанная десять лет назад книга «Эстетические отношения искусства к действительности» «совершенно устарела». Произошло это, объясняет он, «не потому, что автор был в то время не способен написать что-нибудь более долговечное», а потому, что «надо было вначале опровергать филистеров доводами, заимствованными из филистерских арсеналов». Эстетика, порожденная умственной неподвижностью общества, в свою очередь, поддерживала эту неподвижность. Чтобы пробудить в расслабленной литературе сознание ее высоких и серьезных гражданских обязанностей, надо было совершенно уничтожить эстетику, надо было отправить ее туда, куда отправлены алхимия и астрология». Однако, по мнению Писарева, приниматься за это дело следовало расчетливо и осторожно. Выступать прямо против эстетики — значило перепутать трусливых филистеров, и Чернышевский, как полагает Писарев, прикинулся сам эстетиком,