«Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать, – рассказывает Гиляровский. – Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук на руки, и исчезает.
– Что же деньги-то, давай!
– Чеево?
– Да деньги за шубу!
– За какую? Да я ничего и не видал!
Кругом хохот, шум. Полушубок исчез, и требовать не с кого».
А вот тип Сухаревского покупателя, который и идет на Сухаревку, чтобы купить вещь задешево, ниже ее цены. Как говорит Гиляровский, «на грош пятаков» (грош – монета в полкопейки).
Сухаревка торговала не только краденым, но и товаром, производимым специально для нее: обувью, платьем, мебелью низкого качества, с изъянами, которые обнаруживаются лишь после покупки. О таком товаре в Москве говорили: «Сухаревской работы».
Гиляровский рассказывает, как покупатель, прельщенный возможностью перепродать купленное по дешевке за двойную или тройную цену, оказывается наказанным за свою жадность.
По рынку ходят несколько молодцов со связками дюжины новых брюк на плечах. Покупатель приценивается: «Почем штаны?» Продавец поясняет: «По четыре рубля. По случаю аглицкий кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вон и у него, и у него. Сейчас только вынесли», – и предлагает покупателю совершить оптовую покупку – всю дюжину за три красных (красная – десять рублей). Покупатель уже прикидывает, сколько он получит прибыли за них, торговец сбавляет цену до 25 рублей. Покупатель отдает деньги, продавец перевязывает веревочкой брюки. Вдруг покупателя кто-то бьет по шее, тот оглядывается, а ударивший извиняется: мол, обознался, за приятеля принял. Приносит покупатель удачную покупку домой, развязывает веревочку и видит – сверху и снизу по штанине, а между ними – тряпки. За один миг подменили!
Существовал и «Сухаревский» антиквариат. Один антиквар продавал статуэтку обнаженной женщины с отбитой рукой, называя ее «племянницей Венеры Милосской». Покупатель сомневался. Тогда продавец приводил неоспоримый аргумент: «А рука-то где? А вы говорите…»
Торговали грубыми подделками картин с подписями знаменитых художников. Гиляровский рассказывает о случае, когда одна дама купила на Сухаревке «Репина» за десять рублей, показала художнику, тот подписал на ней: «Это не Репин. И. Репин». Картина вернулась на Сухаревку и, благодаря этому автографу, была продана уже за сто рублей.
Общий вид Сухаревки военного 1915 года описал К. Паустовский в книге воспоминаний «Повесть о жизни». Тогда Сухаревка распространилась далеко за свои прежние пределы. Повсеместное появление и рост подобных рынков – верная примета времен народных бедствий, и война как раз была таким временем. В Москве появились многочисленные беженцы из западных губерний, солдаты, они тоже пополнили собой Сухаревку.
Паустовский тогда работал трамвайным кондуктором, и эта картина представала перед его глазами много раз на дню. Он описывает Сухаревку в промозглый, дождливый день глубокой осени, и это, конечно, накладывает свою печать на общий тон описания.
«Москва как бы съеживалась, пряталась под черные зонты и поднятые воротники пальто. Улицы пустели. Одна только Сухаревка шумела и ходила, как море, тусклыми человеческими волнами.
Трамвай с трудом продирался сквозь крикливые толпы покупателей перекупщиков и продавцов. У самых колес зловеще шипели граммофоны, и Вяльцева зазывно пела: “Гайда, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом!” Голос ее заглушали примусы. Они нетерпеливо рвались в небо синим свистящим пламенем. Победный их рев перекрывал все звуки.
Звенели отсыревшие мандолины. Резиновые чертенята с пунцовыми анилиновыми щеками умирали с пронзительным воплем: “Уйди, уйди!” Ворчали на огромных сковородах оладьи. Пахло навозом, бараниной, сеном, щепным товаром. Охрипшие люди с наигранной яростью били друг друга по рукам.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Гремели дроги. Лошадиные потные морды лезли на площадку вагона, дышали густым паром.
Фокусники-китайцы сидя на корточках на мостовой, покрикивали фальцетом: “Фу-фу, чуди-чудеса!” Надтреснуто звонили в церквах, а из-под черных ворот Сухаревой башни рыдающий женский голос кричал: “Положи свою бледную руку на мою исхудалую грудь”.
Карманные воры с перекинутыми через руку брюками, вынесенными якобы для продажи, шныряли повсюду. Глаз у них был быстрый, уклончивый. Соловьями заливались полицейские свистки. Тяжело хлопая крыльями, взлетали в мутное небо облезлые голуби, выпущенные из-за пазухи мальчишками.
Невозможно рассказать об этом исполинском московском торжище, раскинувшемся почти от Самотеки до Красных ворот. Там можно было купить все – от трехколесного велосипеда и иконы до сиамского петуха и от тамбовской ветчины до моченой морошки… Воздух Сухаревки, казалось, был полон только одним – мечтой о легкой наживе и куске студня из телячьих ножек.
То было немыслимое смешение людей всех времен и состояний – от юродивого с запавшими глазами, гремящего ржавыми веригами, который ловчится проехать на трамвае без билета, до поэта с козлиной бородкой в зеленой велюровой шляпе, от толстовцев, сердито месивших красными босыми ногами Сухаревскую грязь, до затянутых в корсеты дам, что пробирались по этой же грязи, приподымая тяжелые юбки».
Революция привела на Сухаревку новый слой продавцов-покупате-лей, так называемых «бывших» – лиц высших классов царской России и буржуазной интеллигенции. Эта новая черта рынка сразу же нашла отражение в современной литературе.
Вот страничка из повести Глеба Алексеева «Подземная Москва», написанной в середине 1920-х годов. «Бывшие» на Сухаревке изображаются в несколько сатирическом плане, но это уже дань новой, советской идеологии. Человек, называемый в цитируемом отрывке «негодяем», – русский авантюрист и мошенник, выдающий себя за иностранца.
«… В воскресенье утром видели, однако, “негодяя”, с видом туриста расхаживающего по Сухаревскому рынку.
Пожалуй, он просто с любопытством наблюдал картинки московского торжища.
Он постоял в шапочном ряду, где молодцы примеривали шапки, а пока примеривали, исчез картуз у того, кому примеривали. В обжорном ряду шипела на сковородах яичница, брызгаясь горячим салом на руки и даже на носы неосторожных прохожих; с треском, словно живые, подскакивали на сковородках пироги и котлеты; мужчина лет сорока, в фуражке инженерного ведомства, время от времени говорил замогильным басом: “Вот дули!” Под ногами шныряли мальчишки, на ходу залезая в карманы; солнце припекало затылок; на мясе в палатках, над открытыми, словно кошели, мешками с мукой, с сахаром, с подсолнухами кружились зеленоватые облака мух. Тут можно купить все: от подтяжек, снятых с плеч тут же, до мотоцикла. Гребенки, пиджаки, вывороченные в пятый раз, дуделки для детей, диваны с подштопанными боками, зеркальные шкапы, отражающие удивительные рожи, и ужасающее количество сапог. Сапоги носили на руках, их примеривали, постукивали по подошвам, любовно поплевывали на голенища и расходились, не сойдясь в гривеннике.
По правую сторону трамвая, фыркающим комодом налезавшего на эту разношапочную, разномастную, орущую и жующую толпу, находился замечательный “буржуазный рядок”. Тут толпились бывшие полковники в серых, протертых по швам шинелях, дамы в бархатных когда-то тальмах, бывший присяжный поверенный и бывший вице-губернатор Вово, сильно постаревший за эти “роковые десять лет”, но так и не научившийся выговаривать букву “р”. Зизи, Мими, княжна Анна Львовна, помните, та самая, что в Благородном… Они торговали остатками саков и мехов, дедушкиными подарками, чернильницами с амурами, из которых нельзя писать, раздробленными несессерами, ножичками для рыбы, стенными бра – хламом, который остался от голодных лет, да так и не пригодился. Тут же по сходной цене предлагали бюстгальтеры, духи “Лориган Коти”, в которых на чаю плавали две капли настоящих духов, цветные наколки для волос, плюшевые альбомы, будильники с музыкой, виды Кавказа и мундштуки.