– Послушайте, Владимир Ильич, теперь, когда я отошла от дел и решила уехать из России, у меня нет и клочка бумаги, удостоверяющего мою личность.
Ленин сделал вид, что не заметил серьезность моего решения уехать из страны.
– Нет документа, удостоверяющего вашу личность? – сказал он. – Но кто же вас не знает? Может быть, кто-нибудь на далеком Севере?
Это была ссылка на то, что произошло несколькими днями раньше, когда мы выходили из Кремля. Красноармеец кивком головы разрешил мне пройти, но остановил Ленина и спросил: «Ваши документы, товарищ. Я вас не знаю».
– Но если вы действительно хотите получить документ, удостоверяющий личность, – продолжил Ленин, – я с удовольствием выдам вам его.
Теплые нотки, с которыми были сказаны эти слова, удивили и тронули меня. Он никогда так раньше со мной не разговаривал. Пока он писал за своим столом, я взяла газету, чтобы его не беспокоить. Я ожидала, что он заполнит обычный бланк, но, к моему удивлению, он вручил мне листок бумаги, на котором чернилами написал:
«Товарищ Анжелика Балабанова в течение многих лет была членом партии. Она одна из самых выдающихся активистов Коммунистического интернационала. Вл. Кения».
Я была так тронута этим неожиданным утверждением, что Ленин, заметив мои колебания, сказал:
– Как вам трудно угодить! Однажды мы предложили вам стать послом в Италии, и вы отказались. Если мы не допустим вашего отъезда из России, вы будете огорчены. Что вызывает ваши возражения в моей записи?
– Возражения? – повторила я. – Почему я должна возражать? Любой коммунист отдал бы десять лет своей жизни, чтобы получить такой документ из ваших рук, но для меня…
– Что же я могу сделать, чтобы удовлетворить ваши желания, порадовать вас?
– Того, чего мне хотелось бы больше всего, Владимир Ильич, вы не можете дать мне – политической и моральной возможности оставаться в России до самого конца своей жизни.
– Тогда почему же вы не останетесь? – спросил он. – Почему вы должны уехать?
– Вы прекрасно знаете, Владимир Ильич. По-видимому, России не нужны такие люди, как я.
– Но вы нужны нам, – ответил он. – Таких людей так мало.
Он сказал это так серьезно, что всякий раз, когда я вспоминаю это, чувствую, что Ленин начинал уже понимать, что может случиться с революцией. Я знаю, что он презирал некоторых своих соратников, но он никогда не показывал этого, пока они, служа движению, были необходимы ему. Например, в годы, предшествовавшие революции, Зиновьев был его самым близким товарищем; но, когда Ленин решил, что власть должна быть захвачена, а Зиновьев колебался и сомневался, Ленин немедленно отмежевался от него, заявив, что он всегда знал, что Зиновьев трус. Я знаю, он презирал Радека за слабость характера и непоследовательность, но он поощрял именно эти черты его характера, когда считал, что они полезны для достижения его собственных целей. Он лично не любил Троцкого, потому что тот на протяжении многих лет находился по отношению к нему в оппозиции и из-за некоторых черт его характера. Но когда он понял, какую услугу Троцкий может оказать революции, то увидел в нем только революционера и поднял его на самый высокий пост в государстве, даже если, сделав это, он поощрил те черты характера, которые не одобрял. Когда меня спрашивают о его отношении к Сталину в те годы, я могу только ответить, что в 1920 году никто, похоже, никак не относился к Сталину, потому что в политической жизни движения он был фигурой слишком незначительной. Беспокойство Ленина относительно Сталина появилось позже, перед концом его жизни. На эстонской границе я обнаружила, что итальянскую визу получить невозможно. (Позже я заподозрила, что к этому приложил руку Зиновьев.) С тяжелым сердцем попрощавшись со своими товарищами, я вернулась в Москву. В день моего приезда, 20 сентября, я получила записку от Ленина, в которой он выражал желание увидеть меня, чтобы побеседовать о некоторых вопросах, которые он обсуждал с английской делегацией. Крупская была нездорова, и он попросил меня прийти на его квартиру в Кремле. Семья Ленина жила в России так же, как они жили в ссылке, и, когда я вошла в довольно запущенную квартиру с низким потолком, которая до революции служила жилищем для одной из фрейлин, я развеселилась, вспомнив рассказы, которые появлялись в некоторых иностранных газетах об образе жизни Ленина. Я разделила с ними их простой обед в комнате, которая была одновременно и столовой и спальней, и была тронута, когда Крупская в честь моего прихода открыла хранившуюся для подобного случая банку варенья.
В манерах Ленина не было и намека на то, что он знает о многочисленных разногласиях, которые возникли между мной и партийными лидерами в Коминтерне. Он говорил об английской делегации, и, только когда я собралась уходить, он ненароком заговорил о новостях, которые только что дошли из Италии: захват фабрик и крестьянские демонстрации в стране. Ленин не проявил никакого энтузиазма в отношении этих новостей. Когда он спросил мое мнение, я ответила:
– Если вы спрашиваете об этом новом развитии событий, то я знаю не больше, чем вы; мы читаем одни и те же сообщения. Если же вы намекаете на обстановку в Италии вообще, я могу только сказать, что, по моему мнению, ни в одной стране Европы народные массы не готовы в такой степени к социальной революции и к социализму, как в Италии.
– К социальной революции? – ответил он раздраженно. – Разве вы не знаете, что в Италии нет сырья? Как насчет хлеба, угля? Как долго смогут рабочие выдержать блокаду? Нет, мы не хотим повторения поражения в Венгрии!
И он стал развивать свою мысль о роковых последствиях революции в Италии в этот период.
– Но и у нас не было хлеба, когда началась революция, – возразила я.
– В Италии нет ни преимуществ нашего географического положения, ни наших материальных ресурсов. Как вы можете сравнивать народы Западной Европы с нашим народом, таким терпеливым, таким привычным к лишениям?
Сейчас я склонна верить, что Ленин был прав относительно той специфической ситуации, но этот разговор имеет как психологическое, так и историческое значение. Ленин в действительности прекрасно понимал, что сидячие забастовки и демонстрации в Италии ускоряют революционную ситуацию. И все же после поражения итальянских рабочих коммунистическая пресса в Москве и по всему миру объявила, что только нерешительность и предательство Серрати и других итальянских социалистов помешали успеху революции. Когда происходили эти события, Серрати ехал на родину из Москвы через Финляндию, Швецию и Германию. Когда он добрался до Италии, движение уже потерпело неудачу. Позиция некоторых других партийных руководителей в Италии была инспирирована такими же сомнениями, которые Ленин высказал мне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});