Читать интересную книгу Последняя империя. Падение Советского Союза - Сергей Плохий

У помощника Горбачева была еще одна причина для радости: текст, куда Михаил Сергеевич “не стеснялся заглядывать”, подготовил именно он, Черняев. Другая версия, составленная Александром Яковлевым, о которой Черняев отозвался как о “сопливо-обидчивой”, была отброшена. В ней, среди прочего, говорилось: “И пусть остается на совести тех, кто бросает в меня сейчас камни, позволяет себе хамство и оскорбления. Порядочные люди, надеюсь, напомнят им, где бы они были, если бы все осталось по-старому”. Отверг президент и вариант Андрея Грачева. Последний критиковал руководителей непокорных республик и утверждал, что без союзного центра перспектива сотрудничества России и бывших национальных окраин выглядела совсем туманной: “Равноправный политический союз, к примеру, между крошечной Молдавией и гигантской Россией в принципе невозможен… Явное экономическое превосходство России – основа для грядущего российского империализма”. Грачев предлагал шефу обратиться через головы президентов напрямую к населению теперь уже независимых государств и попросить их поддержки в деле сохранения и реформирования единой федеративной структуры.

Горбачеву явно хотелось избежать открытого противостояния с Ельциным. Тем не менее Черняев с гордостью отметил, что в итоговом варианте текста ему удалось восстановить некоторые смелые пассажи, в том числе такой: “Решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления”. Было очевидно, что эти слова не могли не разозлить президента России, и Михаил Сергеевич, редактируя свое обращение, сначала их вычеркнул, но после вернул. По настроению, которое приближенный Горбачева позднее уловил из разговоров в своем кругу, он понял, что шеф не ошибся. Близкие к Черняеву люди, комментируя услышанное, твердили о “достоинстве и благородстве”. Яковлев же воспринял речь по-другому. Он отметил в мемуарах, что Горбачев демонстрировал типичные заблуждения того, кто лишен способности к самоанализу: “Он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет”.

Горбачев начал обращение так: “Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям”. Аудитории осталось лишь догадываться, как вынужденная отставка (в силу роспуска Советского Союза и упразднения поста президента СССР) превратилась в добровольный уход. Не отличалось логичностью и дальнейшее: “Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик. Но одновременно – и за сохранение союзного государства, целостности страны”. (Как можно было ратовать за свободу, суверенитет и даже независимость республик и одновременно – за сохранение Союза, препятствуя республикам в осуществлении своего права на суверенитет и независимость, удалось понять, вероятно, немногим.) Горбачев, как и Черняев, оставался в плену дискурса, характерного для политической элиты последних лет

Советского Союза, когда “суверенитет” не был равнозначен “независимости” – а значение обоих терминов во внутрисоюзном употреблении не совпадало с принятым в остальном мире.

А вот о своих достижениях у руля СССР Горбачев поведал убедительнее: завершение холодной войны, демонтаж тоталитарной системы, демократизация советской политической жизни, налаживание полноценного диалога с внешним миром. Однако мало кто в Советском Союзе чувствовал благодарность к бывшему президенту. Кое-кому даже звук его голоса уже стал в тягость – ведь целых шесть лет под бесконечные речи и увещевания Горбачева уровень жизни неуклонно падал. Некоторые испытывали к нему жалость, но почти никто не хотел и дальше видеть его в Кремле. Черняеву Михаил Сергеевич казался фигурой трагической, и с этим трудно поспорить. Горбачев ставил перед собой высокие цели и не боялся тектонических сдвигов. Своим упорством он изменил к лучшему целый свет и ту его часть, которой правил. С другой стороны, он оказался неспособен изменить себя – будучи в душе демократом, не отважился выставить свою кандидатуру на общенародные выборы и пытался усидеть на троне так долго, что расползавшаяся под его ногами страна попросту от него устала12.

После того как Горбачев окончил телевыступление, ему осталось только передать Ельцину ядерный чемоданчик. Процедура предполагала, что президент России явится в кабинет Горбачева вместе с маршалом Шапошниковым и офицерами, которые отвечали за это устройство связи. Когда Горбачев, после короткого интервью Си-эн-эн, возвращался в кабинет, он увидел, что Шапошников ожидает в приемной, но Ельцина поблизости нет. Оказалось, что Борис Николаевич позвонил Евгению Ивановичу во время трансляции прощальной речи и сказал, что он к Горбачеву не пойдет и что принять у бывшего президента СССР чемоданчик маршал может и сам.

Обращение Горбачева к народу, как выяснилось, Ельцина разъярило. В тексте ни словом не упоминался процесс передачи власти российскому руководству, а все похвалы за демократизацию Советского Союза достались одному лишь Горбачеву. Не досмотрев трансляцию, взбешенный Ельцин выключил телевизор. Теперь перемирие, заключенное два дня назад, утратило для него силу. Ельцин уже не видел смысла в том, что ему и раньше не хотелось делать – посещать Горбачева как президента СССР. После беседы 23 декабря президент России признался свите, что никогда больше не явится к тому в кабинет. Теперь соперник дал Ельцину удобный повод уклониться от прощального визита вежливости.

Ельцин передал в Кремль новое предложение: встреча теперь могла произойти только на нейтральной территории – в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Вопрос был в том, кто к кому придет. Горбачев, который никак не мог успокоиться после разговора с Шапошниковым, заявил помощникам, что ноги его там не будет. К тому же в зале обычно принимали зарубежные делегации. Горбачев не желал исполнять приказы Ельцина, да и отношения Советского Союза и России межгосударственными отнюдь не считал. Шапошников, однако, изловчился и устроил передачу кодов запуска баллистических ракет так, что недругам вообще не пришлось встречаться. Процедура состоялась в одном из коридоров Кремля – одни офицеры сдавали чемоданчик, другие его принимали. Отдавали друг другу честь они в присутствии съемочной группы Си-эн-эн, которая упаковывала аппаратуру.

Нарушив одну из договоренностей с Горбачевым, Ельцин решил, что ему незачем соблюдать и остальные. Он велел спустить советский флаг над Сенатским дворцом не 31 декабря, как было условлено, а тем же вечером. Горбачев закончил читать свое обращение в 19.12. Не прошло и получаса, как алого полотнища на привычном месте уже не было. “Уже в первые минуты после сложения с себя полномочий президента страны мне пришлось столкнуться с бесцеремонностью”, – писал Горбачев в мемуарах. Горбачев хотел забрать себе, как сувенир, знамя, в последний раз поднятое 25 декабря над Сенатским дворцом. Ему не позволили этого сделать люди из кремлевской обслуги – прихоти Михаила Сергеевича для них уже ничего не значили. После семидесяти четырех лет над Москвой вновь развевался триколор. У СНГ собственного флага не было. Если какой-нибудь и утвердили бы, то подняли бы его все равно в Минске13.

После того как с формальностями было покончено, Горбачев отметил событие рюмкой коньяка в своем кабинете с ближайшими советниками: Анатолием Черняевым, Александром Яковлевым, Егором Яковлевым и другими. Затем они перешли в Ореховую комнату, где им составил компанию Андрей Грачев, пресс-секретарь Горбачева. По воспоминаниям Грачева, “последний прощальный ужин он провел в Ореховой гостиной в окружении всего лишь пятерых членов его ‘узкого круга’, не получив ни одного телефонного звонка с выражением если не благодарности, то хотя бы поддержки или сочувствия от тех политиков новой России или отныне независимых государств СНГ, которые были ему всем обязаны”. Из первых лиц пожелания благополучной жизни в отставке Горбачеву в его последние дни у власти высказывали лишь западные лидеры: президент Франции Франсуа Миттеран, премьер-министр Великобритании Джон Мейджор, канцлер Германии Гельмут Коль… За полчаса до выступления Горбачева по телевизору ему позвонил министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер.

В мемуарах бывший президент СССР расскажет о “тайной вечере” в Кремле не так драматично: “Рядом были самые близкие мне сотрудники и друзья, которые разделяли со мной все огромное напряжение и драматизм последних месяцев президентства”. По-настоящему крепко тех, кто в последний день правления Горбачева пил коньяк и закусывал мясной нарезкой в бывшем зале заседаний Политбюро, объединяла вера в перестройку – мирную революцию в советском обществе. Все они помогали Михаилу Сергеевичу ее осуществить. Грачев позднее вспоминал, что настроение за столом, где еще недавно восседали партийные бонзы, было серьезным и несколько печальным. Каждый разделял то с трудом поддающееся описанию чувство, которое испытываешь после завершения большого и трудного дела. Из Кремля компания уехала уже за полночь. Будущее вселяло осторожные надежды и – в значительно большей степени – опасения. Горбачев попросил Черняева передать знакомым в немецком издательстве, что гонорар за перевод его книги об августовском путче в Москву лучше не пересылать. Никто не знал, что принесет завтрашний день14.