домой. Все, кроме отца.
Он мечется вдоль линии прибоя, что расползлась сегодня слишком далеко, куда дальше, чем доходила раньше. Ледяная вода жжет ему босые пятки. Что там виднеется на смазанном, неистовом горизонте? Неужели лодка? Волны вот-вот разорвут ее на части, размозжат о скалы. Сердце колотится, норовит переломать ребра.
Лодка опрокинулась кверху дном. Нет!
Он разворачивается и бежит к косым хибарам, что жмутся к земляному откосу. Все двери заперты, окна закрыты ставнями и толстыми перекладинами – деревня замерла в ожидании удара.
Он бежит и поражается тому, какое неловкое, нелепое, какое слабое у него тело. В легких клокочет.
Наконец он достигает первой хибары и молотит кулаками в просоленную дверь:
– Помогите! Лодка перевернулась! Помогите!
Но дверь глуха или притворяется таковой, как и ее хозяева. Тогда он бежит к следующей. Оттуда сварливо отвечают:
– Перестань! Прячься в дом, тебя ж снесет!
– Там батька мой!
Но больше из-за двери не раздается ни звука.
Нет, он не может перестать. Он бежит дальше, от дома до дома, от двери до двери. Никто не открывает, никто не желает помочь! Клыкастая буря холодных брызг налетает снова и снова, пока слабые колени не подламываются. Он падает… и видит, что рядом стоит Рина. Ее платье и распущенные волосы пребывают в абсолютном покое, будто она не здесь, где бушует ураганный ветер.
«Что со мной происходит? – спрашивает ее Илай. – Почему мне так невыносимо?»
Рина качает головой:
«Мне очень жаль. Прошу, наберись мужества».
Бессилие накатывает не хуже волны и выплескивается горючими слезами.
– Спасите моего отца… – шепчут дрожащие губы. – Спасите моего отца. Спасите моего отца! Спасите моего отца!!!
Становясь с каждым повторением все громче, шепот обращается криком, затем переходит в вой, и из него рождается грохот, что сотрясает небо, землю и бьющееся в судорогах море. Он не слышит отдельных слов, только раскаленное добела отчаяние рвет его тщедушное тело на куски. Его хребет выгибается, а разум распахивается, точно бездна, полная света без доли теней.
Двери всех домов сметает с петель, точно они сделаны из рыбьего пузыря. Их уносит ураганным ветром прочь, туда, где не найти даже взглядом. Но он видит и не видит это одновременно.
Рина истошно вопит и падает рядом:
«Серафимы… они здесь! Илай, Илай, прекрати это, пожалуйста!»
Но он не может прекратить.
«Они здесь!» – кричит Рина, зажимая уши.
Из лишенных защиты домов выбегают люди. Они держатся за головы, мечутся, кричат.
– Пощади! – слышит он.
Какой-то молодой мужчина выбегает и тут же падает на землю, сворачивается ежом, катается, словно в агонии. Кто-то хватает Илая за руку, пытается поднять с колен. Но тело и рот не слушаются, он уже не просит, а требует:
– СПАСИТЕ! МОЕГО! ОТЦА!
Рука исчезает, ее обладатель уже направился в сторону моря, в его разверстую, вечно голодную пасть. Все они, прежде глухие, бегут в нее.
Он поднимается и сам бежит следом. Рина остается позади, скрюченная и сломленная.
Он слышит звук. То не волны, не человеческие голоса – то звучит громадный, монструозный оркестр из труб и литавр, из утробного рокота сотни органов и стенания тысячи струн. Но это не музыка, это речь, язык которой он не знает. Никто не должен знать.
Он теряется в звуках этой речи, что звучит, кажется, отовсюду.
Он перед ликами их, что песчинка перед горой. Он пред очами их, и очи эти видят.
А люди кричат и бросаются в волны, борются с бешеным приливом, точно пытаясь сбежать с земли. Людей – женщин, мужчин, стариков, детей – всех их захлестывает, крутит, ломает. Одни тонут сразу, другие пытаются сопротивляться, но итог их ждет один.
А губы все повторяют: «Спасите моего отца». Ступни погружаются в мокрый песок, а затем в воду.
«Остановись, Илай!» – слышит он отчаянный крик у самого уха.
Рина.
Илай оборачивается.
Позади него два мужских силуэта. Один выглядит просто, другой же одет как дворянин. В руках у них сеть. Они приближаются.
Буря улеглась, ее больше нет. Вместо жестокого мрака – бледное раннее утро. Илай смотрит дальше, за спины этих двоих мужчин, и видит девочку. Она, кажется, только что скатилась с песчаного откоса, и ее многослойные юбки распушились весенним цветком. Она смотрит прямо на него. А рядом стоит Рина. Кто они такие? Кто она?
«Кто ты?» – тянется Илай к девочке неслышной речью. Она вздрагивает.
Бриз треплет его лохмотья. Вокруг ног на мелких волнах бьется что-то холодное, неживое.
Мужчина в богатом костюме – он кажется смутно знакомым – опускает руки с сетью, помощник следует его примеру. Девочка отряхивает ладони, встает и уверенно подходит ближе.
Когда она оказывается достаточно близко, то протягивает ему руку:
– Пойдем с нами, – говорит она. Глаза у нее с белыми радужками. – Здесь все кончено.
И он почему-то ей верит.
Девочка, не оборачиваясь, упорно тянет его к невиданной повозке. Ее отец и его помощник следуют за детьми.
Экипаж приходит в движение, кони скачут все быстрее и быстрее, все дальше от равнодушного моря по пыльному тракту. Куда? Он не знает.
Но вскоре мимо них, уже в сторону деревни, проносятся еще два экипажа. Черные, как деготь, с серебряными закрытыми глазами на дверцах.
Отец девочки тоже видит их, но спешно задергивает занавеску и обращается к нему:
– Ничего не бойся.
Рядом сидит взрослая Рина. На губах у нее наконец-то проступает улыбка:
«Вот так мы и познакомились».
– Теперь-то вас точно высекут, мелкое отребье! Церковь дала вам кров… – ввинчивается в голову недовольный громкий голос.
Они на кухне, под ее тяжелыми полукруглыми сводами. Их трое, они без спросу взяли хлеб. Он опускает взгляд и видит у себя в руке обломок белой булки. Косится на соучастников – обычные мальчишки, каких в каждом городе что грязи. Им лет по восемь-девять. Русые волосы, серые и голубые глаза, лица и худые предплечья покрыты конопушками.
– …должны быть благодарны и смиренны… – продолжает надрываться монах. Ему-то хорошо говорить – вон он какой толстый! Может, стоит тоже стать монахом, чтобы наедаться от пуза?
И тут позади монаха проносится маленькая ловкая фигурка – какая-то косматая девчонка добегает до стола, на котором горкой свалены припасы, хватает два колбасных колеса, надевает себе на руки, разворачивается, ни на миг не останавливаясь, и бежит прочь. Толстяк оборачивается, но уже слишком поздно. Он ахает, подхватывает полы рясы и вперевалку спешит за ней, грозя всеми карами земными.
Едва его голос и шлепки сандалий о каменные плиты стихают, как мальчишки начинают хохотать.
– А вдруг