Читать интересную книгу Сочинения - Плутарх

XLIX. Антонию случилось быть в комициях в то самое время, как в Рим были привезены отрубленные части тела Цицерона. Услышав об этом и увидя их, он закричал, что проскрипции теперь кончились. Голову же и руки приказал он выставить на трибуне над рострами722 — зрелище, от которого римляне содрогнулись, думая про себя, что они видят не лицо Цицерона, а образ души Антония. Только в одном показал он себя справедливым, не в пример всему прочему, выдав Филолога жене Квинта Помпонии. А та, получив полную власть над этим человеком, заставила его, помимо других примененных ею страшных мучений, вырезывать по кускам собственное мясо, жарить и есть. Так, по крайней мере, рассказывают некоторые из историков. Но вольноотпущенник самого Цицерона Тирон совсем не упоминает даже о предательстве Филолога.

Я слышал, что много лет спустя Цезарь вошел однажды к одному из своих внуков. Последний держал в руках книгу Цицерона и в испуге спрятал ее под одежду. Цезарь заметил это, взял книгу и стоя прочел значительную ее часть; возвращая же ее мальчику, сказал: «Ученый то был муж, дитя мое, ученый и любивший свое отечество». Победив же вскоре после этого Антония и вступив в консульскую должность, он взял себе в сотоварищи сына Цицерона,723 в консульство которого сенат уничтожил статуи Антония, отменил присвоенные ему почести и постановил, чтобы впредь никто из Антониев не носил имени Марка. Таким образом божество предоставило дому Цицерона довершить наказание Антония.

СОПОСТАВЛЕНИЕ

I. Итак, все достойное внимания, что нам удалось разыскать из написанного о Демосфене и Цицероне, изложено. Оставляя в стороне их ораторские качества, не могу, однако же, не заметить, что Демосфен все дарование, какое имел от природы или приобрел упражнениями, посвятил одному красноречию, зато ясностью и силой превзошел всех, кто соперничал с ним в судах и собраниях: великолепием слога и пышностью — мастеров торжественного красноречия, точностью и умением — софистов. Цицерон же, усердно работавший над собою как оратор, усвоил вместе с тем обширные, разнообразные познания и не только оставил множество собственных философских сочинений в духе учения академиков, но и в речах своих, как судебных, так и государственных, обнаруживает явное стремление выставить свою ученость напоказ. Виден по их речам и характер обоих. Демосфеново красноречие, чуждое шуток и прикрас, сжатое, мощное и суровое, не фитилем отдает, как острил Пифей, но воздержным образом жизни, неустанными размышлениями и снискавшим насмешки угрюмым, желчным его нравом. Цицерон же в погоне за остротами нередко впадал в шутовство и даже серьезные предметы, выступая в суде, высмеивал с выгодой для себя, но переходя при этом границы дозволенного. Так, в речи за Целия724 он заявил, что нет ничего странного, если в этот век, склонный к расточительству и роскоши, его подзащитный предается наслаждениям, ибо не пользоваться тем, что доступно, может только безумец, тем более что самые знаменитые философы в наслаждении усматривают высшее благо.725 Рассказывают также, что, защищая в свое консульство Мурену, привлеченного к суду Катоном, он, чтобы поддеть Катона, долго издевался над учением стоиков за нелепость так называемых «парадоксов», и слушатели хохотали так заразительно, что даже судьи не выдержали, на что Катон, слегка улыбнувшись, заметил сидевшим с ним рядом: «До чего смешной у нас консул!» Любовь к смеху и шуткам, похоже, вообще была свойственна Цицерону, потому и лицо у него всегда было ясным и улыбающимся. Демосфен же был неизменно серьезен, и выражение хмурой озабоченности почти не покидало его, за что враги, по его же словам, называли его не иначе как «Угрюмец» и «Упрямец».

II. И еще, насколько можно судить по их произведениям, один хвалил себя умеренно, неназойливо и не ради самих похвал, но исключительно для других, более высоких целей, вообще же был сдержан и осмотрителен, между тем как неумеренные самовосхваления Цицерона изобличают в нем неуемное тщеславие, когда, например, он восклицает, что оружие должно склониться пред тогой и триумфальный лавр — пред ораторским словом. Наконец, не только свои деяния и поступки, но даже речи, им произнесенные и написанные, он восхваляет; словно задиристый мальчишка, который пытается соперничать с софистами Исократом и Анаксименом, а не муж, призванный вести за собою и наставлять римлян, бойцов могучих,726 гибельных противнику.

Красноречие государственному деятелю, разумеется, необходимо, но искать и жаждать от красноречия славы — дело недостойное. В этом отношении несравненно больших похвал заслуживает Демосфен, который говорил, что его ораторские способности — всего лишь некоторый навык, да и то требующий большой снисходительности со стороны слушателей, а тех, кто такими способностями кичится, справедливо считал грубыми ремесленниками.

III. В речах перед народом и в делах государственных оба они были настолько влиятельны, что даже те, кто имел под своей командой войска и армии, искали их поддержки: у Демосфена — Харет, Диопиф и Леосфен, у Цицерона — Помпей и юный Цезарь, о чем сам Цезарь свидетельствует в записках, посвященных Агриппе и Меценату.727 Что же касается того, в чем, по всеобщему убеждению, нрав человека подвергается наибольшему испытанию и выявляется ярче всего, а именно — полномочий и власти, пробуждающей каждую из потаенных страстей и раскрывающей все пороки, то у Демосфена ее никогда не было, и возможности судить о себе в этом отношении он не оставил, ибо ни одной видной должности не занимал и даже теми войсками, которые собрал для борьбы с Филиппом, не командовал. Цицерон же, которого посылали квестором в Сицилию, проконсулом в Киликию и Каппадокию, в ту пору, когда корыстолюбие процветало, когда военачальники и наместники не просто воровали, но прямо-таки грабили провинции, когда брать взятки не считалось зазорным и уже тот заслуживал любви и восхищения, кто делал это умеренно, — Цицерон дал ясные доказательства своего равнодушия к наживе, своей человечности и добропорядочности. А в самом Риме, избранный формально консулом, но по существу получив неограниченные, диктаторские полномочия для борьбы с Катилиной и его сообщниками, он подтвердил вещие слова Платона728 о том, что лишь тогда избавятся государства от зла, когда волею благого случая сойдутся воедино сильная власть, мудрость и справедливость. Демосфена порицают за то, что свое красноречие он сделал источником наживы, тайком сочиняя речи для судившихся друг с другом Формиона и Аполлодора, за то, что он покрыл себя позором, принявши деньги от царя, и, наконец, был осужден за взятку от Гарпала. Даже если признать лжецами тех, кто это пишет, — а таких немало, — невозможно все-таки отрицать, что смотреть равнодушно на царские дары, присылаемые в знак благодарности и почета, у Демосфена мужества не хватало, да и не мог поступить иначе человек, который ссужал деньги под залог кораблей и груза; о бескорыстии же Цицерона, который, отвергая настоятельные просьбы, ни разу не принял щедрых подарков ни от сицилийцев, будучи у них эдилом, ни от царя Каппадокии в бытность свою проконсулом, ни от друзей в Риме, когда он покидал город, отправляясь в изгнание, мы уже говорили.

IV. И даже изгнание для одного, изобличенного в лихоимстве, обернулось позором, а другому стяжало славу как человеку, пострадавшему за прекраснейший подвиг — избавление отечества от злодеев. Поэтому о бегстве Демосфена никто не сожалел, а из расположения к Цицерону даже сенат облачился в траур и отказался рассматривать какие-либо вопросы до тех пор, пока Цицерону не будет разрешено вернуться обратно. Зато само изгнание Цицерон провел в бездействии, праздно сидя в Македонии, тогда как Демосфен свое изгнание ознаменовал выдающимися деяниями. Сражаясь, как уже было сказано, за дело эллинов, он объезжал города, прогоняя македонских послов, и проявил себя в этом намного лучшим гражданином, чем при тех же обстоятельствах Фемистокл и Алкивиад.729 Но и вернувшись в отечество, он продолжал прежнюю деятельность и до конца сражался против Антипатра и македонян. А Цицерона Лелий730 упрекал в сенате за то, что он сидит молча, в то время как Цезарь, еще безбородый мальчишка, противозаконно добивается консулата. Порицал его в письмах и Брут, обвиняя в том, что он взрастил еще большую тиранию, чем ниспровергнутая им, Брутом.

V. И наконец, о смерти обоих. Нельзя не пожалеть Цицерона, вспоминая, как его, старика, обезумевшего от страха, рабы таскали в носилках из одного места в другое, как, пытаясь избежать смерти, он прятался от убийц, настигших его чуть раньше назначенного природою срока, и все-таки был зарезан. Что же касается Демосфена, то, хотя он и проявил некоторую слабость, прибегнув к убежищу, восхищения достойно и то, что он бережно хранил при себе яд, и то, как воспользовался им: раз уж сам бог не позаботился о его неприкосновенности, спасение себе он нашел у другого, более величественного алтаря, ускользнув от наемных копейщиков и торжествуя над жестокостью Антипатра.