императором сразу по восшествии на престол. В ответ на это царь-реформатор издал указ, в котором разъяснялось, что Сенат неправильно истолковал свои права, ибо право возражений относится только к старым указам, а не к новым, которые он обязан принимать неукоснительно. Более того, Сенату был объявлен выговор. А. А. Корнилов резонно замечает по поводу этого в высшей степени характерного эпизода: «Трудно понять, каким образом в уме Александра совмещалась идея необходимости ограничения самодержавной власти с такого рода противоречиями этой идее на практике. Поведение Александра в данном случае тем более было странно, что изложенное право Сената далее не ограничивало, в сущности, его самодержавной власти, так как в случае, если бы государь в ответ на протест Сената просто повторил свою волю об исполнении изданного им указа, то Сенат обязывался по регламенту немедленно принять его к исполнению»[526]. Значение Сената со временем только падало, и он, по сути, «обратился только в типографию, печатавшую указы» (Г. С. Батеньков).
Зато вполне успешно прошло учреждение министерств, намеченное ещё Павлом. Так «завершалась организация бюрократической системы управления, с обеспечением для монарха возможности лично и непосредственно руководить всем ходом дел через министров, им назначаемых, перед ним ответственных, с ним непосредственно связанных в порядке личных докладов и повелений»[527]. Александр «ввёл систему, напоминавшую западную бюрократию, но сохранявшую в неизменном виде превосходство и господство монарха»[528]. Но при этом министры не были подконтрольны никакой другой инстанции и «владели вверенными им частями как уделами» (Батеньков). «Каждый министр представлял собой самостоятельную административную единицу, ничем и никем не ограниченную и не связанную с другими, отчего происходил ряд противоречий в распоряжениях… Один и тот же вопрос нередко решался разными министрами, а иногда в одно и то же время, но чаще один начинал его, другой кончал, и подчинённые места не знали, чьи распоряжения выполнять и в случае надобности к кому обращаться за разрешением дел»[529].
Новый виток александровского конституционализма связан с именем Сперанского, в 1808–1809 гг. разработавшего цельный и стройный план преобразований. Он основывался на разделении законодательной, исполнительной и судебной властей, осуществлявшихся различными учреждениями: первая — Государственной Думой, вторая — министерствами, третья — Сенатом. Хотя право законодательной инициативы оставалось почти исключительной прерогативой императора, чётко прописывалось, что «никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы» и что «установление новых податей, налогов и повинностей уважается в Думе»; предполагалась ответственность министров перед «законодательным сословием». Думское начало должно было проникнуть всю Россию начиная с волостного уровня, из депутатов губернских дум образовывалась уже Дума Государственная. В думских выборах получало право принимать участие, кроме дворян, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне). Все эти предложения были похоронены после отставки Сперанского. Из них была реализована лишь идея совещательного Государственного совета, состоявшего из высших чиновников империи. Но ГС не только не получил ограничительных полномочий (император мог утвердить мнение меньшинства и, кстати, делал это весьма часто; так, в 1810–1825 гг. из 242 дел, по которым в Госсовете произошли разногласия, Александр в 83 случаях утвердил мнение меньшинства, причём в 4 случаях это было мнение одного члена[530]), он даже не стал де-факто единственным законосовещательным учреждением России. Новые законы неоднократно принимались без обсуждения в ГС — после рассмотрения в Комитете министров или просто по распоряжению императора.
Наконец, к 1820 г. под руководством Н. Н. Новосильцова был создан проект Государственной уставной грамоты Российской империи — в ней фигурировал двухпалатный Государственный сейм, который «законодательной власти государя содействует», вплоть до права вето. Кроме того, Уставная грамота содержала «ручательства» всевозможных свобод — вероисповедания, «тиснения» (т. е. печати), неприкосновенность личности и собственности, утверждала «коренной российский закон: без суда никто да не накажется». Но, несмотря на то, что император «был действительно близок к реальному введению в России пусть крайне ограниченной, но всё же конституции»[531], обнародовать этот документ и придать ему силу закона он так и не решился.
В конце 1822 — начале 1823 г. Александр I окончательно покончил с планами политических реформ, передав ведение практически всеми государственными вопросами Аракчееву. «С 1822 года по всем делам государь начал слушать одного Аракчеева, принимать исключительно его доклады по всем отраслям управлений; а всесильный граф окружил монарха исключительно своими ставленниками и клевретами… Последние четыре года царствования Александра Павловича стали в действительности годами управления одного Алексея Андреевича Аракчеева»[532]. Так — и не в первый уже раз — русское самодержавие оборачивалось диктатурой временщика, законами империи вроде бы не предусмотренной. Но не было даже и какого-то царского указа, формально утверждавшего Аракчеева, главного начальника Императорской канцелярии, в таком исключительном статусе.
Тем не менее Алексей Андреевич хоть и сокрушил своих конкурентов, также претендовавших на особое доверие монарха, — П. М. Волконского, А. Н. Голицына и Д. А. Гурьева, всё же не был самостоятельной политической фигурой, он просто последовательно проводил государеву волю: «Мы имеем… прямые указания на то, что Александр вплоть до кончины принимал деятельное участие в текущем управлении и очень много сам непосредственно работал и писал. [П. М.] Клейнмихель, разбиравший по смерти Аракчеева его бумаги, открыл, что черновики многих повелений и других бумаг, подписанных Аракчеевым, были составлены собственноручно Александром. Значит, Александр возвысил Аракчеева не как своего заместителя в делах текущего управления, а как своего сподручного помощника, как наиболее надёжного исполнителя тех дел, которые получали теперь в глазах Александра первостепенную важность»[533]. А единственно важной для самодержца в это время стала борьба с «эпидемией карбонарства», вспышки которой мерещились ему повсюду. Отсюда жестокая расправа с солдатами-семёновцами, запрет масонских лож, остервенение цензуры, разгром университетов…
В этом смысле Аракчеев в значительной степени демонизирован общественным мнением, взвалившим на него грехи ушедшего «в тень» монарха (по словам П. А. Вяземского, «он был всеобщим козлом отпущения на чёрный день»). Но это не слишком реабилитирует временщика в качестве второго лица в государстве. Да, не такой уж и злодей, да, не вор, да, эффективный военный организатор (особенно по артиллерийской части), да, по царскому поручению сочинил один из многих нереализованных проектов освобождения крепостных. Но никакого творческого начала в деятельности Аракчеева не найти. Видна только «неумолимая, часто доходившая до жестокости строгость» (П. П. фон Гёце) — голое администрирование с мелочной регламентацией и палочной дисциплиной в качестве главных технологий. Объездной врач военных поселений И. И. Европеус рассказывает следующий характерный эпизод: «Мелочность… по службе была даже несносна; так, при устройстве госпиталя короля прусского полка, который должен был быть образцовым, граф [Аракчеев] сам показывал, как поставить кровати, куда скамейки, где должен быть ординаторский столик с чернильницею и даже какого формата должно быть перо, то