Читать интересную книгу О Лермонтове: Работы разных лет - Вадим Вацуро

Тип русской романтической интерпретации «Пролога в театре» дает его перевод, сделанный А.А. Шишковым («Из Гетева„Фауста“», 1831). Естественно, что основные расхождения с подлинником касаются фигуры Поэта.

Для русского романтика, как мы уже отмечали, существует твердая аксиологическая шкала; «язык вдохновения» – это язык высокого лексического строя и единой модальности. Здесь неуместна ирония, меняющая ценность вещей и понятий. Грубовато-просторечная характеристика «толпы» у гетевского Поэта («О sprich mir nicht von jener Menge? / Bei deren Anblick uns der Geist entflicht, / Verhulle mir das wogende Gedran-ge, / Das widwe Willen uns zum Strudel zicht») передается Шишковым в традиционных формулах поэтической инвективы, уже знакомых нам по более поздним образцам:

Не вспоминай мне о толпе презренной:

Она восторг души моей мертвит, <.. >

Еще более свободно передана заключительная часть монолога:

Толпа чужда высоких вдохновений,

Язык богов непостижим для ней:

Для кратких он не сотворен мгновений,

Невнятен он и чуден для людей.

Этих строк просто нет в гетевском тексте. Они являются типичной для Поэта 1830-х годов поэтической декларацией. Не только строй речи – самый образ Поэта переводится на язык русских романтических эстетических категорий 1830-х годов.

Директор театра, по существу, разделяет взгляд Поэта на «презренную толпу», но делает отсюда прямо противоположный и глубоко пессимистический в существе своем вывод о бесцельности истинной поэзии в обществе, которое ее не понимает. В это рассуждение «Комик» вносит свой корректив: функции Поэта по необходимости ограничены, но его миссия может быть выполнена в определенных пределах.

Устами защитников меркантилизма, по существу, здесь провозглашается общественная функция поэзии. Это ограничивает самоценность боговдохновенного творчества. Русскому романтику 1830-х годов не нужно никакое мерило ценности поэзии, за исключением ее самой. Чтобы восстановить Поэзию в своих правах, поколебленных скептицизмом ее антагонистов, Поэту должно принадлежать последнее слово. Шишков обрывает весь фрагмент на последнем монологе Поэта. Монолог этот строится на все возрастающем напряжении; он представляет собою единый период, со сложной системой ритмико-синтаксических повторов, с многочисленными анафорами, со строгой организацией ораторской речи:

Отдай же мне златые годы,

Когда я сам в грядущем жил,

Когда, беспечный сын природы,

Я сладость песен полюбил;

Когда они, из юной груди,

Лились кипящею струей,

Когда туманом мир и люди

Сокрыты были предо мной…

Отдай же мне, отдай назад

Мое мучительное счастье,

И силу чувств и огнь любви,

Весь прежний жар моей крови

И прежний пламень сладострастья —

Отдай мой рай, отдай мой ад,

Отдай мне молодость назад!18

Этот блестящий пассаж является завершающим argumentum ad hominem Поэта – и выполнен он совершенно в лермонтовской манере. Интонационный рисунок его, захватывающий читателя, заставляет забывать о традиционных и стертых до банальности поэтизмах, лежащих в основе его лексики.

В «Журналисте, читателе и писателе» Лермонтов также завершает сцену монологом Поэта, но этот монолог – не апофеоз поэзии, а обоснование отказа от поэтического творчества. Поэзия не теряет своей самоценности, но она теряет коммуникативную функцию. В обществе разорваны связи; люди обречены на фатальное взаимное непонимание, на несводимость «точек зрения». Здесь приобретает окончательную ясность и доводится до логического предела концепция, наметившаяся в «Не верь себе», – чужое и свое «я» как бы разрывают единое сознание Поэта, сказываясь в резких перепадах аксиологических характеристик:

Восходит чудное светило

В душе, проснувшейся едва;

На мысли, дышащие силой,

Как жемчуг, нижутся слова…

Тогда с отвагою свободной

Поэт на будущность глядит,

И мир мечтою благородной

Пред ним очищен и обмыт.

Это – «момент вдохновения», неоднократно описанный в лирике 1830-х годов, создающий шедевры, о которых мечтает Читатель («Мысль обретет язык простой / И страсти голос благородный»). Но он сразу же оценивается в иных категориях, «извне»:

Но эти странные творенья

Читает дома он один,

И ими после без зазренья

Он затопляет свой камин.

Ужель ребяческие чувства,

Воздушный безотчетный бред

Достойны строгого искусства?

Их осмеет, забудет свет…

Инвективная поэзия, обличающая «приличием скрашенный порок», имеет равную участь:

К чему толпы неблагодарной

Мне злость и ненависть навлечь,

Чтоб бранью назвали коварной

Мою пророческую речь?

Это мог бы написать любой из менее даровитых современников Лермонтова, утверждающий приоритет Поэта над «толпой»; но лермонтовский Поэт сразу же предлагает своим антагонистам сокрушительный контраргумент этического свойства, ставящий под сомнение его собственное право судить и обличать:

Чтоб тайный яд страницы знойной

Смутил ребенка сон покойный

И сердце слабое увлек

В свой необузданный поток?

(11,149–150)

Сравним хотя бы с инвективой А.А. Башилова против «торгашей-поэтов», продающих «мечты, порывы, думы, мысли»:

Не ты ли праздновал разврат,

Порок и зло певал от скуки,

Вливал в младые души яд

и сам же после, как Пилат,

Ты умывал спокойно руки?

.. Земля, земное —

Вот твой удел и твой рубеж,

А беспредельное, святое,

Борьба страстей, души мятеж —

Тебе ли снесть? Ты мира пленник,

С землею неба не дружи,

Мирские цепи, как изменник, —

Влачи и цепь свою лижи;

Ты не поэт!..19

Стихи, подобные приведенным, – а они далеко не худший образец «типовой эстетики», – Поэт Лермонтова характеризует словами «все в небеса неслись душою». Он не приемлет дидактической, монологической поэзии, в существе своем нормативной. В его монологе «пророческая речь» и «необузданный поток», «мысли, дышащие силой», слова «как жемчуг» – и «ребяческие чувства, воздушный, безотчетный бред» сохраняются в антиномическом равновесии; подобно Печорину «Героя нашего времени», он и действует, и судит себя сам.

Процесс становления чужого «я» органически завершался в характерологии лермонтовского романа. Но это уже особая и специальная тема, о которой и говорить нужно особо и специально.

Примечания

1 Глассе А. Лермонтов и Е. А. Сушкова //М.Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. М., 1979– С. 89 и сл.

2 Голованова Т.П. Год в жизни поэта // Проблемы теории и истории литературы. М., 1971. С. 211–218.

3 Гинзбург Л.Я. Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. С. 127–160.

4 Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1980. Т. 1. С. 291.

5 См. в нашей статье «Художественная проблематика Лермонтова» // Лермонтов М.Ю. Сочинения. М., 1983. С. 18 [см. наст, изд., с. 566–567].

6 Коровин В.И. «Когда надежде недоступный» // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 66, 227–228.

7 Найдич Э.Э., Шикин В.Н. «Не верь себе» // Там же. С. 336. См. там же указания на литературу вопроса.

8 См. свод критических отзывов: Лермонтовская энциклопедия. С. 336.

9 Поэты 1840-1850-х годов. Л., 1972. С. 155.

10 Ершов П. «Вопрос» // Библиотека для чтения. 1838. Т. 30; Ершов П.П. Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976. С. 183.

11 Гр. Р<остопчин>а. Кто поэт // Московский наблюдатель. 1835. Т. 3. С. 388.

12 Библиотека для чтения. 1838. Т. 28. Отд. 1; Поэты 1820-1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 588–589.

13 Волков П. В альбом // Библиотека для чтения. 1840. Т. 42. С. 68.

14 Шевырев С.П. Стихотворения. Л., 1939. С. 188.

15 Панаев И.И. Лже-поэту// Литературные прибавления к Русскому Инвалиду. 1838.

18 июня. № 25. С. 480.

16 Башилов А. Толпа // Московский наблюдатель. 1836. Март. Т. 6. Кн. 1. С. 129–130.

17 Тимофеев А. Вечер на даче // Библиотека для чтения. 1837. Т. 23. Отд. 1. С. 9.

18 Поэты 1820-1830-х годов. Т. 1. С. 423–424.

19 Башилов А. А. Поэт и дух жизни // Московский наблюдатель. 1836. Март. Ч. VI. Кн. 2. С. 270–271.

Сюжет «Боярина Орши»

1

«Боярину Орше» принадлежит особое место среди лермонтовских поэм.

Связанная с ранними байроническими опытами Лермонтова, эта поэма несет на себе явственную печать перелома. Именно в ней впервые оказался поколебленным существеннейший признак байронической поэмы – принцип единодержавия героя. Традиционный для Лермонтова тип протагониста (Арсений) оттесняется на задний план фигурой Орши, полной сумрачного величия и превосходящей своего противника силой страстей и силой страдания. Эта фигура выписана к тому же эпическими красками и представляет собой первый в лермонтовском творчестве опыт исторического характера. Хронологически поэма также принадлежит к переломной эпохе в биографии Лермонтова: она пишется, по-видимому, в 1835–1836 годах, когда молодой поэт еще только устанавливает связи со столичными литературными кругами.