Читать интересную книгу Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918 - Павел Скоропадский

Подобные превышения власти встречались на каждом шагу. Это было невыносимо. Граф Форгач считался у австрийцев одним из лучних их дипломатов, недаром его прислали в Украину. Он действительно хорошо знает свое дело, чрезвычайно мягкий в обращении, но одновременно с этим решительный и немилосердный. Он сам мне рассказывал, что в Сербии его ненавидели настолько, что всех собак в Белграде называли Форгачами; когда он гулял, то дети, увидев собаку, звали ее таким именем, но, говорил он, «это на меня нисколько не действовало».

У меня с ним отношения были чрезвычайно осторожные. Думаю, что в деле эрцгерцога Васылько он действительно не принимал никакого участия. Россию, это было видно по всему, он ненавидел. К Украине относился с интересом постольку, поскольку она могла войти в орбиту постоя иного влияния Австрии, а может быть, при известных счастливых для Австрии комбинациях, включена четвертой державой в состав Австрийской империи. Теперь это кажется диким, но эта мысль кое у кого была.

Он имел постоянные сношения с нашими украинцами шовинистического толка: всякое назначение на службу в правительстве, несогласное с их желанием, всякий шаг правительственного, лица, в котором чувствовалось подозрение, что это лицо не крайний шовинист, немедленно доносились Форгачу, а он обыкновенно косвенным путем, чрезвычайно мягко, но настойчиво, доводил этот факт до моего сведения. Планы, очевидно, у него были очень большие, но они не удавались, и уже в первых числах сентября он исчез, передав посольство князю Фюрстенбергу, Это тоже показывает его ловкость, что он вовремя убрался и не попал в глупое положение, в котором оказался князь Фюрстенберг, будучи посланником правительства, которое больше не существовало.

С большевиками у нас никакой политики не было — Единственное соглашение, которое состоялось между нами и ими — была посылка «державных поездов» в Москву и Петроград, которые являлись истинным благодеянием для несчастных, которых мы оттуда вывозили, а нам, кроме того, давали возможность добывать себе из Совдепии тех людей, которые нам действительно были необходимы для правительственного аппарата. Ученые, специалисты по различным вопросам, художники, крупные фабриканты, банковские деятели приехали таким образом на Украину. Второе соглашение пришлось иметь по поводу оставления в Совдепии наших консулов{253}. Эти люди принесли много пользы украинцам, жившим в Совдепии, охраняя их от большевистских мерзостей.

Немцы при своем продвижении не дошли до предполагавшихся границ Украины и Совдепии, а провели демаркационную линию несколько раньше. Нужно было видеть то горе, которое испытывали люди, приезжавшие ко мне, когда узнавали, что пока севернее демаркационной линии мы фактически не в состоянии управлять страной. Сколько слез и отчаяния вызывали эти известия, и все это были не помещики, даже не мелкие собственники, которые знали, что все их добро будет сожжено и некому помочь спасти их жен и детей. Я тоже был в отчаянии, но немцы ни за что не соглашались продвигаться, да они с своей точки зрения были правы, так как они и без того слишком разбросались. Немцы вели прямо-таки удивительную политику: насколько на севере они были в самом тесном контакте с большевистским правительством, настолько у нас они противодействовали всяким большевистским начинаниям и разделывались с большевиками без всякого милосердия. В то время в немецких частях никакого указания на могущее быть разложение не было. Киевское «Оберкомандо» не одобряло политики центрального правительства, и постоянно Гренер делал доклады, указывая, что пора идти Германии на разрыв с большевиками на севере, но берлинские дипломаты были совершенно другого мнения.

Большевики встретили мое появление на Украине с негодованием. Большевистская пресса писала про меня с пеной у рта черт знает что. Особенно они изощрялись, когда пришлось принять меры против своих большевиков. Помню, как мы смеялись, когда, уже бросивши терзать меня, пресса этих негодяев начала терзать моих приближенных и когда появился портрет в какой-то газете Ханенко, самого безобидного и трусливого человека, с надписью: «Малюта Скуратов» Скоропадского. И тут же сообщали, что в застенках Ханенко погибли тысячи наших братьев, тогда как Ханенко, кроме хозяйственных распоряжений по дому, фактически ничем другим не занимался. Такое отношение кб мне было мне безразлично, но мне было чрезвычайно тяжело, что жена и дети находились в Петрограде. Сведений от них я не имел, и они Обо мне узнали только из газет, когда на следующий день после Киевского переворота моя Грамота была перепечатана в газетах Петрограда и Москвы. Наконец, в конце мая вернулся офицер поручик Крыга, которого я послал еще в марте месяце, и привез сведения, что у меня в доме все благополучно. Я был бесконечно счастлив и немедленно решил как-нибудь перевести к себе в Киев всю семью. Но как это сделать так, чтобы не обратить внимания большевиков на нее и тем самым подвергнуть ее всяким истязаниям, для меня было положительно неясно. Были всякие предположения, но ничего не выходило. К немцам же первоначально я не обращался, так как думал, что и они не могут мне помочь в таком важном для меня деле после того, как я, судя по совдепской литературе, убедился, какую ненависть я вызываю. Оказалось, что в то время немцы были всесильны. Фон Мумм, к которому я обратился, телеграфировал графу Мирбаху{254}, и через несколько дней я имел возможность не только послать человека в Петроград, по сверх того и целый поезд, который благополучно захватил из Петрограда, кроме моей жены, и других беженцев и по расписанию дореволюционному, т. е. в 48 часов, доставил всех 19 июня по ст. ст. благополучно в Киев, без всяких инцидентов. Конечно, я с грустью отдал себе отчет, что не я и мое правительство сумели так импонировать большевикам, а исключительное влияние германцев.

Моя семья поселилась у меня в доме. Этот дом представлял верх неудобств для житья при самых скромных желаниях, ни семье, ни прислуге нельзя было как-нибудь мало-мальски сносно устроиться. Вообще, жизнь моя личная с семьей во время Гетманства напоминала мне часто французскую поговорку: «Le luxe et la misere»[73]. С одной стороны, большие обеды и завтраки с большим количеством людей, которых приходилось приглашать из той или другой причины, имеющей отношение к их службе, или политике, с другой —.жизнь частная, например, детей в ванной комнате, так как другого помещения не было. Несмотря на эти неудобства и эти помещения, наша жизнь, особенно еда, стоили страшно дорого казне, которая по постановлению совета министров все оплачивала, так что, всякие изменения, в смысле размещения меня стесняли. Мне все говорили, что в этом, доме, приспособленном лишь для жизни генерал-губернатора дореформенного времени, теперь положительно нельзя уместить всех жильцов, вроде части конвоя, ординарцев и некоторых других должностных лиц, которые по своему роду службы должны были тоже размещаться в доме. Кроме того, необходимо было, я всегда этого, очень хотел, разместить совет министров и мою личную канцелярию, для этого мне всегда. указывали на. необходимость переезда во дворец{255}, который я отвел временно для размещения там министерства, внутренних дел. Я.этого, особенно вначале, не хотел, мне в это, мне хотелось уподобиться Керенскому, который, несмотря на многоречивые, демократические уверения, начал с того, что разместился в Зимнем дворце. Осенью же, когда выяснилось, что — люди, особенно крпвойцы прямо-таки задыхаются в маленьких комнатах, него летом, конечно, из-за открытых, настежь окон не замечали, вопрос явился о пристройке, по так как смета, показала, что все это влетит казне в несколько сот тысяч и в результате все же будет плохо, я предложил совету министров обсудить вопрос о переезде моем во дворец, или же об, ассигновании на перестройку, причем просил это дело решить без моего участия, совершенно не считаясь с моими личными удобствами. Совет решил, что, в данное время (и действительно, тогда в министерстве внутренних дел работы было по горло) всякий перевод этого учреждения в другое помещение повлечет за собой перерыв в работах, поэтому решено было, что я останусь в доме, причем произведена будет перестройка. У моей жены и меня жизнь в этом доме оставила самые грустные и тяжелые воспоминания, не говоря уже о всей той тяжелой атмосфере, в которой я находился и которой невольно подвергал всю семью, не говоря о той работе, которая положительно меня изнуряла. Мы еще понесли там тяжелую утрату в лице моего сына, Павла. Должен сказать, что среди горя и забот мне было большим утешением в такую минуту получить некоторые трогательные выражения сочувствия от лиц всех положений и классов. Так протекала паша жизнь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});