Основную массу садящихся на пароход на пристанях пассажиров составляли военные, добирающиеся до своих частей, воевавших под Сталинградом. На верхних палубах располагались офицеры, солдаты размещались внизу. Офицеры имели обычно при себе продукты, которые они отдавали поварам в ресторане, и те готовили для них обеды.
На второй день после нашего отплытия из Куйбышева, после получения соответствующего разрешения от советских властей, Ксаверий прочитал советским офицерам доклад о жестокостях немецких оккупантов. И хотя Ксаверий говорил с сильным акцентом и множеством ошибок, доклад его, прочитанный в переполненном зале ресторана, был очень тепло принят. Впрочем, плохое знание русского языка даже облегчало контакт с аудиторией: в России традиционно вызывает настороженность хорошо говорящий по-русски иностранец. Тот же, кто получил небольшие языковые знания на дипломатической работе, вызывал уважение.
На одной из пристаней между Саратовым и Сталинградом на наш пароход погрузился рабочий батальон, состоявший преимущественно из поляков. Они, примерно около ста человек, расположились в ужасной тесноте нижних палуб. Я спустился к ним поговорить. В основном это были молодые ребята, моложе двадцати лет, одетые в армейские гимнастерки. Они говорили мне, что получают за свой труд фронтовой паек. Но прежде чем мы с ними успели разговориться, пришел приказ об их выгрузке. Эта встреча меня очень удивила. До этого я никогда не слышал о польских рабочих батальонах при Красной армии, тем более о работающих на Сталинградском фронте. Это был, пожалуй, еще один способ, помимо депортации и высылки, оттока польского населения с захваченных Советами в 1939—41 годах наших территорий. И сколько их погибло на работах, того уж никто не узнает.
На третий день путешествия, перед самым заходом мы прибыли в Сталинград. Тут сошли на берег все военные, и на пароходе сразу сделалось свободно. Нам объявили, что стоянка продлится несколько часов. Было также сказано, что город часто подвергается немецким бомбардировкам, а посему нельзя зажигать света после захода солнца и не рекомендуется сходить на берег. Зингер, однако, не выдержал, репортерское любопытство толкнуло его посмотреть город перед ожидавшимся со дня на день наступлением немцев. Я пытался его отговорить, ведь совет не сходить на берег был фактически приказом и невыполнение его могло привести к аресту. Но Зингер все же пошел и вернулся уже в полной темноте, часа через два. В городе он не нашел ничего необычного. По его словам, жизнь шла своим чередом, не было и следа паники. Мы простояли у сталинградского причала целую ночь. Немецкие бомбардировщики так и не прилетели, но все время было слышно отдаленную артиллерийскую канонаду. Припомнив свой фронтовой опыт, я решил, что батареи расположены в километрах тридцати от нас, то есть где-то в районе Дона, приближающегося в этом месте довольно близко к Волге.
На восходе мы отплыли от Сталинграда. Волга тут почти под прямым углом поворачивает к юго-востоку; мы плыли в сторону Астрахани и Каспийского моря. На пароходе стало как-то спокойней после высадки военных. Повара стали больше уделять нам внимания, готовя для нас обеды из наших консервов. Консервами же мы и расплачивались с ними за услуги. С берега снова доносились запахи трав и цветов.
Во время поездки я проводил много времени в обществе профессора Кота, которого судьба и война из ученого сделали дипломатом. Кот страдал бессонницей и обычно по вечерам приглашал нас с Зингером и Ксаверием к себе в каюту поболтать. Беседы наши длились за полночь и помогли мне поближе узнать этого человека.
Еще до войны я много слышал о нем, особенно от профессоров, связанных по работе с Ягелонским университетом. Он был видным историком польской реформации, принимал участие в так называемом брестском протесте — в протесте общественности против ареста ряда ученых, выступавших против политики правительства. Среди арестованных было несколько известных людей. Арестован был и Винцент Витош, бывший премьер правительства народного единства во время большевистского нашествия в 1920 году, кавалер ордена Белого Орла — высшей польской награды. Кампания протеста имела тогда большой резонанс, особенно в университетских кругах. О нем мне много рассказывал профессор экономики Ягелонского университета Адам Хейдель, занимавшийся его организацией вместе с Котом. В начале тридцатых годов правительство протащило в Сейме новый университетский устав, позволивший министерству просвещения лишить Кота и Хейделя кафедр. Лишились работы и некоторые другие участники протеста. Это, в свою очередь, породило новую волну недовольства в университетах. Так что Кот в моих глазах выглядел политической индивидуальностью, хотя он и представлял отличные от моих политические взгляды.
Пожалуй, поэтому мое общение с Котом будило в памяти воспоминания о противоречиях последних двадцати лет. Но сам он оказался не таким, каким я его представлял. Он почти не интересовался идеологическими и философскими аспектами политического развития общества, но зато был крайне любопытен к людям. Он подходил к ним с целью создания не как Макс Вебер или Вернер Сомбарт некого общего типа человека, напротив. Кота интересовал каждый конкретный человек с его проблемами, чаяниями, мыслями. Он любил встречаться с новыми людьми. Позже, в Тегеране, он собирал вокруг себя множество незнакомых ему раньше людей и мог часами с ними разговаривать на самые разные темы.
Основным источником информации в наших беседах в каюте Кота и потом — в Баку был, конечно, Зингер, знавший множество людей и фактов. Он знал даже факты из жизни ватиканского клира, так широк был диапазон его интересов. Мне показалось, что как историк Кот уделял огромное внимание изучению роли и характера отдельных людей, оказавших влияние на ход развития истории и культуры Польши. У нас с ним были общие знакомые, оба мы принадлежали к университетским кругам — все это и помогло нам близко и быстро сойтись.
Кот много расспрашивал меня о роли масонства в виленской жизни во время борьбы за независимость. Я рассказал ему и о своем участии в группе масонов Витольда Абрамовича и об известных мне фактах их деятельности, о своих догадках и прогнозах. Сказал я и что мне кажется, что состав и система польских масонских лож были быстро разгаданы органами НКВД. Так, полковник Вацлав Коц, с которым я сидел после вынесения приговора в одной камере в Бутырках, сказал мне, что после признания в антикоммунистической деятельности следователь спросил его, почему он не говорит о своем участии в масонской ложе. Коц тогда ответил, что его спрашивали об участии в политических организациях, масонская же ложа была организацией культурного характера. Он был осужден трибуналом на смерть, которую в последнюю минуту заменили десятью годами лагерей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});