Читать интересную книгу Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 8-10 - Антон Чехов

{09067}

и принес с собой пива и мятных пряников для девушек. Пили и пели песни почти до рассвета, а когда утром хватились, то замок у входа на чердак был сломан и из белья пропало: три мужских сорочки, юбка и две простыни. Костя у каждой свидетельницы спрашивал насмешливо: не пила ли она под Воздвиженье того пива, которое принес подсудимый? Очевидно, он гнул к тому, что прачки сами себя обокрали. Говорил он свою речь без малейшего волнения, сердито глядя на присяжных. Он объяснял, что такое кража со взломом и простая кража. Говорил очень подробно, убедительно, обнаруживая необыкновенную способность говорить долго и серьезным тоном о том, что давно уже всем известно. И трудно было понять, чего, собственно, он хочет? Из его длинной речи присяжный заседатель мог сделать только такой вывод: "взлом был, но кражи не было, так как белье пропили сами прачки, а если кража была, то без взлома". Но, очевидно, он говорил именно то, что нужно, так как речь его растрогала присяжных и публику и очень понравилась. Когда вынесли оправдательный приговор, Юлия закивала головой Косте и потом крепко пожала ему руку. В мае Лаптевы переехали на дачу в Сокольники. В это время Юлия была уже беременна. XIII Прошло больше года. В Сокольниках, недалеко от полотна Ярославской дороги, сидели на траве Юлия и Ярцев; немного в стороне лежал Кочевой, подложив руки под голову, и смотрел на небо. Все трое уже нагулялись и ждали, когда пройдет дачный шестичасовой поезд, чтоб идти домой пить чай. - Матери видят в своих детях что-то необыкновенное, так уж природа устроила, - говорила Юлия. - Целые часы мать стоит у постельки, смотрит, какие у ребенка ушки, глазки, носик, восхищается. Если кто посторонний целует ее ребенка, то ей, бедной, кажется, что это доставляет ему большое удовольствие. И ни о чем мать не говорит, только о ребенке. Я знаю эту слабость матерей и слежу за собой, но, право, моя Оля необыкновенная. Как она смотрит, когда сосет! Как смеется!

{09068}

Ей только восемь месяцев, но, ей-богу, таких умных глаз я не видала даже у трехлетних. - Скажите, между прочим, - спросил Ярцев, - кого вы любите больше: мужа или ребенка? Юлия пожала плечами. - Не знаю, - сказала она. - Я никогда сильно не любила мужа, и Оля - это, в сущности, моя первая любовь. Вы знаете, я ведь не по любви шла за Алексея. Прежде я была глупа, страдала, всё думала, что погубила и его, и свою жизнь, а теперь вижу, никакой любви не нужно, всё вздор. - Но если не любовь, то какое же чувство привязывает вас к мужу? Отчего вы живете с ним? - Не знаю... Так, привычка, должно быть. Я его уважаю, мне скучно, когда его долго нет, но это - не любовь. Он умный, честный человек, и для моего счастья этого достаточно. Он очень добрый, простой... - Алеша умный, Алеша добрый, - проговорил Костя, лениво поднимая голову, - но, милая моя, чтобы узнать, что он умный, добрый и интересный, нужно с ним три пуда соли съесть... И какой толк в его доброте или в его уме? Денег он вам отвалит сколько угодно, это он может, но где нужно употребить характер, дать отпор наглецу и нахалу, там он конфузится и падает духом. Такие люди, как ваш любезный Алексис, прекрасные люди, но для борьбы они совершенно не годны. Да и вообще ни на что не годны. Наконец показался поезд. Из трубы валил и поднимался над рощей совершенно розовый пар, и два окна в последнем вагоне вдруг блеснули от солнца так ярко, что было больно смотреть. - Чай пить! - сказала Юлия Сергеевна, поднимаясь. Она в последнее время пополнела, и походка у нее была уже дамская, немножко ленивая. - А всё-таки без любви не хорошо, - сказал Ярцев, идя за ней. - Мы всё только говорим и читаем о любви, но сами мало любим, а это, право, не хорошо. - Всё это пустяки, Иван Гаврилыч, - сказала Юлия. - Не в этом счастье. Чай пили в садике, где цвели резеда, левкои, табак и уже распускались ранние шпажники. Ярцев в Кочевой по лицу Юлии Сергеевны видели, что она переживает

{09069}

счастливое время душевного спокойствия и равновесия, что ей ничего не нужно, кроме того, что уже есть, и у них самих становилось на душе покойно, славно. Кто бы что ни сказал, всё выходило кстати и умно. Сосны были прекрасны, пахло смолой чудесно, как никогда раньше, и сливки были очень вкусны, и Саша была умная, хорошая девочка... После чаю Ярцев пел романсы, аккомпанируя себе на рояле, а Юлия и Кочевой сидели молча и слушали, и только Юлия изредка вставала и тихо выходила, чтобы взглянуть на ребенка и на Лиду, которая вот уже два дня лежала вся в жару и ничего не ела. - "Мой друг, мой нежный друг", - пел Ярцев. - Нет, господа, хоть зарежьте, - сказал он и встряхнул головой, - не понимаю, почему вы против любви! Если б я не был занят пятнадцать часов в сутки, то непременно бы влюбился. Ужинать накрыли на террасе; было тепло и тихо, но Юлия куталась в платок и жаловалась на сырость. Когда потемнело, ей почему-то стало не по себе, она вся вздрагивала и упрашивала гостей посидеть подольше; она угощала их вином и после ужина приказала подать коньяку, чтобы они не уходили. Ей не хотелось оставаться одной с детьми и прислугой. - Мы, дачницы, затеваем здесь спектакль для детей, - сказала она. - Уже всё есть у нас - и театр, и актеры, остановка только за пьесой. Прислали нам десятка два разных пьес, но ни одна не годится. Вот вы любите театр и хорошо знаете историю, - обратилась она к Ярцеву, - напишите-ка нам историческую пьесу. - Что ж, это можно. Гости выпили весь коньяк и собрались уходить. Был уже одиннадцатый час, а по-дачному это поздно. - Как темно, зги не видать! - говорила Юлия, провожая их за ворота. - И не знаю, как вы, господа, дойдете. Но, однако, холодно! Она окуталась плотнее и пошла назад к крыльцу. - А мой Алексей, должно быть, где-нибудь в карты играет! - крикнула она. - Спокойной ночи! После светлых комнат не было ничего видно. Ярцев и Костя ощупью, как слепые, добрались до полотна железной дороги и перешли его. - Ни черта не видать, - сказал Костя басом, останавливаясь,

{09070}

и поглядел на небо. - А звезды-то, звезды, точно новенькие пятиалтынные! Гаврилыч! - А? - отозвался где-то Ярцев. - Я говорю: не видать ничего. Где вы? Ярцев, посвистывая, подошел к нему и взял его под руку. - Эй, дачники! - вдруг закричал Костя во всё горло. - Социалиста поймали! Навеселе он всегда был очень беспокоен, кричал, придирался к городовым и извозчикам, пел, неистово хохотал. - Природа, черт бы тебя подрал! - закричал он. - Ну, ну, - унимал его Ярцев. - Не надо этого. Прошу вас. Скоро приятели освоились с потемками и стали различать силуэты высоких сосен и телеграфных столбов. С московских вокзалов доносились изредка свистки, и жалобно гудели проволоки. Самая же роща не издавала ни звука, и в этом молчании чувствовалось что-то гордое, сильное, таинственное, и теперь ночью казалось, что верхушки сосен почти касаются неба. Приятели отыскали свою просеку и пошли по ней. Было тут совсем темно, и только по длинной полосе неба, усеянной звездами, да по тому, что под ногами была утоптанная земля, они знали, что идут по аллее. Шли рядом молча, и обоим чудилось, будто навстречу им идут какие-то люди. Хмельное настроение покинуло их. Ярцеву пришло в голову, что, быть может, в этой роще носятся теперь души московских царей, бояр и патриархов, и хотел сказать это Косте, но удержался. Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило. Продолжая молчать, Ярцев и Кочевой шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных складов; под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная, с запахом липы, и потом открылась широкая длинная улица и на ней ни души, ни огня... Когда дошли до Красного пруда, уже светало. - Москва - это город, которому придется еще много страдать, - сказал Ярцев, глядя на Алексеевский монастырь. - Что это вам пришло в голову? - Так. Люблю я Москву. И Ярцев, и Костя родились в Москве и обожали ее,

{09071}

и относились почему-то враждебно к другим городам; они были убеждены, что Москва - замечательный город, а Россия - замечательная страна. В Крыму, на Кавказе и за границей им было скучно, неуютно, неудобно, и свою серенькую московскую погоду они находили самой приятной и здоровой. Дни, когда в окна стучит холодный дождь и рано наступают сумерки, и стены домов и церквей принимают бурый, печальный цвет, и когда, выходя на улицу, не знаешь, что надеть, - такие дни приятно возбуждали их. Наконец около вокзала они наняли извозчика. - В самом деле, хорошо бы написать историческую пьесу, - сказал Ярцев, - но, знаете, без Ляпуновых и без Годуновых, а из времен Ярослава или Мономаха... Я ненавижу русские исторические пьесы все, кроме монолога Пимена. Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда читаешь даже учебник русской истории, то кажется, что в России всё необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю в театре историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной, нездоровой, неоригинальной. Около Дмитровки приятели расстались, и Ярцев поехал дальше к себе на Никитскую. Он дремал, покачивался и всё думал о пьесе. Вдруг он вообразил страшный шум, лязганье, крики на каком-то непонятном, точно бы калмыцком языке; и какая-то деревня, вся охваченная пламенем, и соседние леса, покрытые инеем и нежно-розовые от пожара, видны далеко кругом и так ясно, что можно различить каждую елочку; какие-то дикие люди, конные и пешие, носятся по деревне, их лошади и они сами так же багровы, как зарево на небе. "Это половцы", - думает Ярцев. Один из них - старый, страшный, с окровавленным лицом, весь обожженный - привязывает к седлу молодую девушку с белым русским лицом. Старик о чем-то неистово кричит, а девушка смотрит печально, умно... Ярцев встряхнул головой и проснулся. - "Мой друг, мой нежный друг"... - запел он. Расплачиваясь с извозчиком и потом поднимаясь к себе по лестнице, он всё никак не мог очнуться и видел, как пламя перешло на деревья, затрещал и задымил лес; громадный дикий кабан, обезумевший от