Читать интересную книгу Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 8-10 - Антон Чехов

{09058}

Наступило молчание. Петр подал рябчиков, но никто не стал есть их, и все ели один салат. Лаптев уже не помнил, что он сказал, но для него было ясно, что ненавистны были не слова его, а уж одно то, что он вмешался в разговор. После ужина он пошел к себе в кабинет; напряженно, с биением сердца, ожидая еще новых унижений, он прислушивался к тому, что происходило в зале. Там опять начался спор; потом Ярцев сел за рояль и спел чувствительный романс. Это был мастер на все руки: он и пел, и играл, и даже умел показывать фокусы. - Как вам угодно, господа, а я не желаю сидеть дома, - сказала Юлия. - Надо поехать куда-нибудь. Решили ехать за город и послали Киша к купеческому клубу за тройкой. Лаптева не приглашали с собой, потому что обыкновенно он не ездил за город и потому что у него сидел теперь брат, но он понял это так, что его общество скучно для них, что он в этой веселой, молодой компании совсем лишний. И его досада, его горькое чувство были так сильны, что он едва не плакал; он даже был рад, что с ним поступают так нелюбезно, что им пренебрегают, что он глупый, скучный муж, золотой мешок, и ему казалось, что он был бы еще больше рад, если бы его жена изменила ему в эту ночь с лучшим другом и потом созналась бы в этом, глядя на него с ненавистью... Он ревновал ее к знакомым студентам, к актерам, певцам, к Ярцеву, даже к встречным, и теперь ему страстно хотелось, чтобы она в самом деле была неверна ему, хотелось застать ее с кем-нибудь, потом отравиться, отделаться раз навсегда от этого кошмара. Федор пил чай и громко глотал. Но вот и он собрался уходить. - А у нашего старичка, должно быть, темная вода, - сказал он, надевая шубу. - Совсем стал плохо видеть. Лаптев тоже надел шубу и вышел. Проводив брата до Страстного, он взял извозчика и поехал к Яру. "И это называется семейным счастьем! - смеялся он над собой. - Это любовь!" У него стучали зубы, и он не знал, ревность это или что другое. У Яра он прошелся около столов, послушал в зале куплетиста; на случай встречи со своими у него не было ни одной готовой фразы, и он заранее был уверен,

{09059}

что при встрече с женой он только улыбнется жалко и не умно, и все поймут, какое чувство заставило его приехать сюда. От электрического света, громкой музыки, запаха пудры и от того, что встречные дамы смотрели на него, его мутило. Он останавливался у дверей, старался подсмотреть и подслушать, что делается в отдельных кабинетах, и ему казалось, что он играет заодно с куплетистом и этими дамами какую-то низкую, презренную роль. Затем он поехал в Стрельну, но и там не встретил никого из своих, и только когда, возвращаясь назад, опять подъезжал к Яру, его с шумом обогнала тройка; пьяный ямщик кричал, и слышно было, как хохотал Ярцев: "га-га-га!" Вернулся Лаптев домой в четвертом часу. Юлия Сергеевна была уже в постели. Заметив, что она не спит, он подошел к ней и сказал резко: - Я понимаю ваше отвращение, вашу ненависть, но вы могли бы пощадить меня при посторонних, могли бы скрыть свое чувство. Она села на постели, спустив ноги. При свете лампадки глаза у нее казались большими, черными. - Я прошу извинения, - проговорила она. От волнения и дрожи во всем теле он уже не мог выговорить ни одного слова, а стоял перед ней и молчал. Она тоже дрожала и сидела с видом преступницы, ожидая объяснения. - Как я страдаю! - сказал он наконец и взял себя за голову. - Я как в аду, я с ума сошел! - А мне разве легко? - спросила она дрогнувшим голосом. - Один бог знает, каково мне. - Ты моя жена уже полгода, но в твоей душе ни даже искры любви, нет никакой надежды, никакого просвета! Зачем ты вышла за меня? - продолжал Лаптев с отчаянием. - Зачем? Какой демон толкал тебя в мои объятия? На что ты надеялась? Чего ты хотела? А она смотрела на него с ужасом, точно боясь, что он убьет ее. - Я тебе нравился? Ты любила меня? - продолжал он, задыхаясь. - Нет! Так что же? Что? Говори: что? - крикнул он. - О, проклятые деньги! Проклятые деньги! - Клянусь богом, нет! - вскрикнула она и перекрестилась; она вся сжалась от оскорбления, и он в

{09060}

первый раз услышал, как она плачет. - Клянусь богом, нет! - повторила она. - Я не думала о деньгах, они мне не нужны, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я боялась испортить жизнь тебе и себе. И теперь страдаю за свою ошибку, невыносимо страдаю! Она горько зарыдала, и он понял, как ей больно, и, не зная, что сказать, он опустился перед ней на ковер. - Довольно, довольно, - бормотал он. - Оскорбил я тебя, потому что люблю безумно, - он вдруг поцеловал ее в ногу и страстно обнял. - Хоть искру любви! - бормотал он. - Ну, солги мне! Солги! Не говори, что это ошибка!.. Но она продолжала плакать, и он чувствовал, что его ласки она переносит только как неизбежное последствие своей ошибки. И ногу, которую он поцеловал, она поджала под себя, как птица. Ему стало жаль ее. Она легла и укрылась с головой, он разделся и тоже лег. Утром оба они чувствовали смущение и не знали, о чем говорить, и ему даже казалось, что она нетвердо ступает на ту ногу, которую он поцеловал. Перед обедом приезжал прощаться Панауров. Юлии неудержимо захотелось домой на родину; хорошо бы уехать, думала она, и отдохнуть от семейной жизни, от этого смущения и постоянного сознания, что она поступила дурно. Решено было за обедом, что она уедет с Панауровым и погостит у отца недели две-три, пока не соскучится. XI Она и Панауров ехали в отдельном купе; на голове у него был картуз из барашкового меха какой-то странной формы. - Да, не удовлетворил меня Петербург, - говорил он с расстановкою, вздыхая. - Обещают много, но ничего определенного. Да, дорогая моя. Был я мировым судьей, непременным членом, председателем мирового съезда, наконец, советником губернского правления; кажется, послужил отечеству и имею право на внимание, но вот вам: никак не могу добиться, чтобы меня перевели в другой город... Панауров закрыл глаза и покачал головой.

{09061}

- Меня не признают, - продолжал он, как бы засыпая. - Конечно, я не гениальный администратор, но зато я порядочный, честный человек, а по нынешним временам и это редкость. Каюсь, иногда женщин я обманывал слегка, но по отношению к русскому правительству я всегда был джентльменом. Но довольно об этом, - сказал он, открывая глаза, - будем говорить о вас. Что это вам вздумалось вдруг ехать к папаше? - Так, с мужем немножко не поладила, - сказала Юлия, глядя на его картуз. - Да, какой-то он у вас странный. Все Лаптевы странные. Муж ваш еще ничего, туда-сюда, но брат его Федор совсем дурак. Панауров вздохнул и спросил серьезно: - А любовник у вас уже есть? Юлия посмотрела на него с удивлением и усмехнулась. - Бог знает, что вы говорите. На большой станции, часу в одиннадцатом, оба вышли и поужинали. Когда поезд пошел дальше, Панауров снял пальто и свой картузик и сел рядом с Юлией. - А вы очень милы, надо вам сказать, - начал он. - Извините за трактирное сравнение, вы напоминаете мне свежепросоленный огурчик; он, так сказать, еще пахнет парником, но уже содержит в себе немножко соли и запах укропа. Из вас мало-помалу формируется великолепная женщина, чудесная, изящная женщина. Если б эта наша поездка происходила лет пять назад, - вздохнул он, - то я почел бы приятным долгом поступить в ряды ваших поклонников, но теперь, увы, я инвалид. Он грустно и в то же время милостиво улыбнулся и обнял ее за талию. - Вы с ума сошли! - сказала она, покраснела и испугалась так, что у нее похолодели руки и ноги. - Оставьте, Григорий Николаич! - Что же вы боитесь, милая? - спросил он мягко. - Что тут ужасного? Вы просто не привыкли. Если женщина протестовала, то для него это только значило, что он произвел впечатление и нравится. Держа Юлию за талию, он крепко поцеловал ее в щеку, потом в губы, в полной уверенности, что доставляет ей большое удовольствие. Юлия оправилась от страха

{09062}

и смущения и стала смеяться. Он поцеловал ее еще раз и сказал, надевая свой смешной картуз: - Вот и всё, что может дать вам инвалид. Один турецкий паша, добрый старичок, получил от кого-то в подарок или, кажется, в наследство целый гарем. Когда его молодые красивые жены выстроились перед ним в шеренгу, он обошел их, поцеловал каждую и сказал: "Вот и всё, что я теперь в состоянии дать вам". То же самое говорю и я. Все это казалось ей глупым, необыкновенным и веселило ее. Хотелось шалить. Ставши на диван и напевая, она достала с полки коробку с конфетами и крикнула, бросив кусочек шоколада: - Ловите! Он поймал; она бросила ему другую конфетку с громким смехом, потом третью, а он всё ловил и клал себе в рот, глядя на нее умоляющими глазами, и ей казалось, что в его лице, в чертах и в выражении много женского и детского. И когда она, запыхавшись, села на диван и продолжала смотреть на него со смехом, он двумя пальцами дотронулся до ее щеки и проговорил как бы с досадой: - Подлая девчонка! - Возьмите, - сказала она, подавая ему коробку. - Я не люблю сладкого. Он съел конфеты, все до одной, и пустую коробку запер к себе в чемодан; он любил коробки с картинками. - Однако, довольно шалить, - сказал он. - Инвалиду пора бай-бай. Он достал из портпледа свой бухарский халат и подушку, лег и укрылся халатом. - Спокойной ночи, голубка! - тихо проговорил он и вздохнул так, как будто у него болело всё тело. И скоро послышался храп. Не чувствуя никакого стеснения, она тоже легла и скоро уснула. Когда на другой день утром она в своем родном городе ехала с вокзала домой, то улицы казались ей пустынными, безлюдными, снег серым, а дома маленькими, точно кто приплюснул их. Встретилась ей процессия: несли покойника в открытом гробе, с хоругвями. "Покойника встретить, говорят, к счастью", - подумала она.