Приятно, конечно, съездить разок-другой летом в горы, почувствовать над головой бездонный бирюзовый купол, раскинуться расслабленно на кошме, всласть попить вскипающего колючими пузырьками настоящего кумыса «по-локайски». Но невыносимо, когда от пыли и запахов войлока душной юрты мучает кашель и под рубашкой по спине что-то ползает, а к тому же Ибрагим отнюдь не с гостеприимной физиономией пичкает тебя чем-то жирным, тяжелым, вызывающим изжогу.
И все приходилось терпеть и, в полном смысле слова, потеть.
В тесном ущелье неподалеку от Кала-и-Фатту локайский племенной вожак Ибрагимбек жил не по своей воле. Его, носившего высокое звание командующего исламской армией, эмир уже давно принудил приехать из раздолий кундузских степей, чтобы удобнее было вести переговоры по поводу вторжения в пределы Советского Туркестана.
Ибрагимбек — почетный гость, и с ним надо обращаться как с почетным гостем.
Локайцу, его свите и семье отвели тогда самые лучшие михманханы во дворце Кала-н-Фатту. Но неотесанные степняки сызмальства не переносили стен из глины-пахсы, обитых железяками ворот и дверей, нависших тяжелых потолков. От спертого воздуха помещений локайцам перехватывало горло, теснило грудь, болела голова. «Кочевнику подходит кирпичное жилье, только когда его в саване кладут в склеп. Чистое дыхание покойника не обременяется запахом извести и тления». К тому же в эмирском дворце слишком много темных закоулков и подозрительных шорохов. Ибрагимбек попросился на простор, «на травку», поближе к коновязям, к баранам, к долинам, открытым ветрам, не отгороженным подозрительными дувалами и заборами.
Тут, на травянистых склонах холмов, в привезенных с собой юртах локайцы чувствовали себя вольготно. Но время шло. Две любимые жены Ибрагимбека уже успели здесь разродиться сыновьями, а он все ждал счастливого поворота судьбы. Эмир все не отпускал его на север, к границам. Обещанная интервенция западных держав не начиналась. Бухарский центр медлил.
Сюда, в предгорья Гиндукуша, в кочевье, и заворачивал Сеид Алимхан во время охоты попить кумысу и закусить вареной бараниной с застывшим на горном ветру нутряным сальцем. В сухую погоду расстилали белую кошму на траве на горные дикие цветы, на сухой конский навоз. Удобно возлежа, эмир предпочитал здесь обсуждать с командующим мусульманскими силами вопросы близящейся войны.
Не особенно разбираясь в международной обстановке, Ибрагимбек во всем винил эмира, и отношения между ними ухудшались. Вот и сегодня, отправляясь в горы, Алимхан не ждал радушной встречи. Его опасения оправдались.
Он предпочел оставить свою свиту на дне ущелья. Незачем длинноязычным знать, о чем сегодня поведет разговор с мужланом-локайцем. Приказав придворным ждать его, эмир поскакал по склону к кочевью. Привычная картина предстала перед его глазами. Сновали взад-вперед с деревянными мисками раскосые, толстозадые жены Ибрагимбека, озоровали пунцовощекие, но с заросшими коростой и гноящимися глазенками мальчишки и девчонки, ржали отъевшиеся на подножном корму жеребцы, гоняясь за кобылами.
На своем вороном арабе, величественно откинувшись в золоченом седле, Сеид Алимхан наехал на белую кошму, где сидел нахохлившийся, скучный, невеселый, с совсем черным лицом Ибрагимбек.
Выждав немного, Сеид Алимхан провозгласил фатиху:
— Нет могущества и силы ни у кого, кроме всевышнего!
Ибрагимбек ответил на фатиху как полагается. Но многое сегодня эмиру не нравилось.
Не нравилось, что локаец не нашел нужным подняться с кошмы и подержать стремя. Царственному гостю подобает царственный почет. Однако Ибрагимбек что-то слишком вообразил о себе и встал, лишь когда эмир слез с коня без чьей-либо помощи. А ведь совсем чужие пуштуны и хезарейцы всегда под ручки снимают эмира с коня, когда он к ним даже случайно заезжает в селение.
В последнее время Ибрагимбек ведет себя непочтительно. И, видимо, не только государственные секреты вынудили сегодня Сеида Алимхана оставить своих приближенных в низине, подальше от локайского аула, но и уязвленное самолюбие. Нельзя позволить посторонним глазеть на то, как конокрад, поднявшийся на ступень могущества, нахально осаживает своего халифа и повелителя.
Журчала белопенная струя кумыса из кожаного турсука в фаянсовую чашку, журчала тихая беседа. Ненависть где-то под ложечкой ввинчивалась во внутренности вместе с кусками вареной баранины. Ненависть росла. И если бы не пятнадцать тысяч локайцев-всадников, которыми распоряжался Ибрагимбек, если бы не сэр Доббс со своим британским посольством в Кабуле, если бы не Индийский департамент и вся Британская империя за спиной старого конокрада, разве стал бы Сеид Алимхан унижаться, ездить сюда?
Темное, глянцевитое от горного загара лицо Ибрагимбека с подчеркивающими черноту скул белками глаз оставалось неприветливым, мрачным, даже когда эмир говорил самые приятные вещи.
Эмир догадывался о настроениях Ибрагимбека. Но если бы он проиик в самую глубь его мыслей, впал бы в ярость.
А локаец думал: «И все ты врешь. Врешь ты, царь без царства, эмир без эмирата, халиф без правоверных. Ложь течет со слюнями у тебя по усам и бороде. Морочишь ты мне голову, захлестнул петлями силков. Трава на пастбищах опять желтеет, а я все сижу. Зазвал сюда, залив рот медом обещаний. Посулил невесть чего. Говоришь, что Англия объявляет войну Москве и скоро придет время возвращаться в Каттаган и Ханабад и оттуда двинуть наурусов. А где твоя война, эмир? Кони жиреют, а войны нет. Сейчас ты, сын проститутки, наглотаешься через край кумыса и кримешься хвастать, что Союз наций препоручил тебе в Туркестане все дела войны и мира, командующим назначил. Кто его знает, что за Союз наций и где он? Ты, эмир, горазд воевать с бабами в гареме. Удирал из Бухары тогда, подобрав полы халата. И десять дней из седла не вылезал, под себя оправлялся. Мы еще посмотрим, кто командующий».
От кумыса, баранины, горного воздуха благодушием наливалось тело и душа Сеида Алимхана. Откуда ему было знать, о чем думает локайский конокрад. А тот все мрачнел. Он не слушал царственного гостя. Да и что слушать? Сколько раз говорил эмир одно и то же.
Бешеный, самовластный самодур, не терпящий возражений, Ибрагимбек вынужден был почтительно слушать и выказывать признаки покорности и уважения. И кому? Трусу, беглецу, все еще разыгрывающему из себя властелина миллионов людей. Да все люди, его бывшие подданные, и вспоминают о нем, не иначе как о «зюлюме» — злодее. И в Таджикистане и в Узбекистане Ибрагимбек имеет множество ушей и глаз. Настроения простого народа ему известны.