8-го семья Гамба отправилась на временное поселение в Лукку. Просьба о постоянном жилище была удовлетворена, и Тереза со слугами вернулась во дворец Байрона. Прежде Байрон скрупулезно следил, чтобы Тереза соблюдала все тонкости папского указа и жила под крышей своего отца, но теперь ему было все равно. Граф Гвичьоли уже неоднократно сообщал, что бывшая жена живет в доме Байрона в Монтенеро, и через адвоката ему удалось отменить папский указ и добиться помилования для Терезы, чтобы «уговорить неопытную молодую женщину отказаться от жизни, которая, по ее словам, составляет ее счастье».
Существование во дворце Ланфранки вошло в привычную колею. Хотя Байрону не нравилась затея с Хантом, он не мог оставаться равнодушным к вежливому и покладистому гостю, а его стремление к общению с понимающим в литературе человеком заставляло игнорировать уколы и пренебрежение миссис Хант и проделки ее бесчисленного потомства.
Хант вспоминал: «Лорд Байрон, который обычно засиживался допоздна, сочиняя «Дон Жуана» при поддержке джина с водой, вставал поздно. Он завтракал, читал, прогуливался, напевая арии из опер Россини тихим и глухим голосом, затем принимал ванну, одевался, спускался вниз, выходил, напевая, во двор и сад… Мой кабинет, маленькая комната в углу с апельсиновым деревом, заглядывающим в окно, выходила во внутренний дворик Байрона. Я обычно писал, когда он сходил вниз, и выказывал ему уважение, вставая и приветствуя его, или же он кричал «Леонтий!», хромая подходил к окну, шутил и призывал меня начать разговор… Потом мы гуляли вместе или сидели и беседовали, а мадам Гвичьоли с блестящими локонами спускалась к нам». Хант был слишком прямолинейным, чтобы легко отвечать на расспросы Байрона или его добродушное подтрунивание. Но они вместе с Трелони совершали днем верховые прогулки. Хант считал, что Байрон «хороший наездник, изящно и твердо держится в седле… На нас были синие сюртуки, белые жилетки и брюки и бархатные кепи в стиле Рафаэля: мы представляли собой великолепное зрелище».
Вернувшись к «Дон Жуану», Байрон легко скрывался от назойливой действительности среди творений своей фантазии. Теперь он мог со спокойным изумлением или мягким грустным сожалением взирать на слабости этого мира и свои собственные. Он как раз описывал сцену в гареме из шестой песни. Ему доставляло наслаждение разделять плоды своего воображения с Терезой, для чего он переводил отдельные строки. По ее словам, Байрон обычно писал на счетах или случайных клочках бумаги, а рядом «стоял постоянно наполнявшийся стакан джина». Он выбегал из комнаты, чтобы почитать Терезе свои стихи, на ходу делая изменения и громко хохоча.
11-го числа эта идиллия была прервана приездом из Ливорно Трелони, который доставил тревожные вести о Шелли и Уильямсе. Они отправились в Леричи на своей маленькой лодке под парусом с английским мальчиком Чарльзом Вивиеном после полудня 8-го числа. Около трех часов с залива налетел внезапный ветер, принеся с собой жестокий шторм. Роберте, наблюдавший за лодкой с мола, увидел их примерно в десяти милях от Виареджио с поднятыми марселями. Затем они исчезли в тумане. Когда шторм утих, Роберте и Трелони не увидели лодки. Они спрашивали рыбаков, но ничего не узнали. Тогда Трелони поскакал в Пизу, надеясь найти письмо с виллы Магни. «Я поведал о своих опасениях Ханту, – писал Трелони, – а потом пошел наверх к Байрону. Когда я сообщил ему вести, его губы задрожали, и он задавал мне вопросы дрогнувшим голосом».
Хант написал отчаянное письмо на виллу Магни. Мэри и Джейн Уильяме прочли его на следующий день и немедленно отправились в Ливорно со страхом в сердце. Они остановились во дворце Ланфранки, чтобы расспросить Байрона, но он ничего не знал. В два часа утра они разбудили Робертса и услышали его рассказ. Трелони сопровождал дам на виллу Магни, расспрашивая рыбаков на побережье. Нашли маленькую шлюпку и фляжку для воды, но их могло выбросить штормом. Байрон предоставил Робертсу свой «Боливар» и вместе с Хаитом отправился на поиски.
16 июля близ Виареджио на берег выбросило два тела. 18-го нашли еще один труп, и Трелони едва успел опознать его, потому что власти хотели закопать его в песке. «Я знал, что это Шелли, потому что в кармане сюртука лежали поэмы «Ламия» и «Изабелла»…» Трелони сообщил трагическую весть на виллу Магии, а затем отвез вдов в Пизу.
Смерть Шелли была ударом для Байрона. Это печальное событие подействовало еще сильнее потому, что Байрон ощущал раскаяние, осознав, что не оценил дружбу Шелли по достоинству и был раздражен во время его последнего приезда в Пизу. Хотя он никогда не испытывал особенной симпатии к Мэри, теперь он пытался загладить вину, помогая ей. Мэри говорила Марии Гисборн: «Лорд Байрон очень добр ко мне и вместе с Гвичьоли часто навещает меня».
Сообщая о трагедии Меррею, Байрон писал: «Вы все жестоко ошибались насчет Шелли, который был самым лучшим и бескорыстным человеком в мире. Все остальные по сравнению с ним просто животные». Муру он писал: «Ушел еще один человек, насчет которого весь свет невежественно и грубо ошибался. Возможно, теперь он воздаст ему по заслугам».
Хант понимал, что будущее журнала и его собственное находятся под вопросом после смерти Шелли, который был инициатором издания. Байрон обратился к Ханту с просьбой считать себя «человеком, занявшим место мистера Шелли», но Хант знал, что их затея обречена. «Мое сердце будто остановилось», – писал он. Несмотря на намерение быть добрее к Ханту из-за обещания, данного Шелли, и потому, что Хант всегда был рядом во время развода с женой, Байрон не мог не чувствовать раздражения зависимостью Ханта именно в то время, когда он жаждал уехать из Тосканы. Это чувство усиливалось благодаря полуугоднической-полупрезрительной манере поведения Ханта и осознанием того, что его друзья в Англии не одобряют этого общения. Обладающий обостренной гордостью Хант ощущал холодок под маской дружелюбия Байрона. Но даже и в этом случае их отношения были бы менее натянутыми, если бы не семья Ханта. Когда к ним впервые зашел Трелони, он увидел детей в возрасте от тринадцати лет до грудного младенца, которые «были повсюду, играя на мраморных ступенях и в зале. Хант считал, что детей нельзя сдерживать до достижения ими разумного возраста». Когда Трелони уходил, Байрон провожал его и, «поглаживая своего бульдога по голове, приказал: «Не пускай сюда детей».
Позднее Байрон называл детей Ханта маленькими йеху (герои Свифта. – Л.М.). Но когда он пожаловался, что дети пачкают стены своими грязными пальцами, миссис Хант оскорбилась и в своем дневнике вспоминала: «Мистер Хант рассердился, потому что лорд Байрон так недостойно отзывался о детях, якобы портящих дворец, который его светлость всегда содержал в идеальной чистоте… Разве может быть что-нибудь нелепее, чем пэр Англии и поэт, так волнующийся из-за того, что трое или четверо детей испортят стены в нескольких комнатах. Да самим детям будет стыдно: фи, лорд Байрон».
Несмотря на неустойчивый мир во дворце Ланфранки и неуверенность в будущем, Байрон в июле и августе продолжал сочинять новые песни «Дон Жуана». О своих стихах он теперь писал так:
Вот и мое капризное созданье,Игривое и странное на вид,Как яркое полярное сияньеВ холодном нашем климате горит.Конечно, все достойно порицанья,И не шутить, а плакать надлежит,Но и смеяться допустимо тоже —Все в нашей жизни на спектакль похоже!
(
Перевод Т. Гнедич)
Трелони по желанию Мэри Шелли начал переговоры с властями об отправке тела Шелли в Рим, чтобы похоронить его на протестантском кладбище рядом с сыном Уильямом. Ему удалось получить разрешение на кремацию тел Шелли и Уильямса на пляже и перевозку праха. Трелони испытывал мрачное удовлетворение, готовясь к этому языческому обряду. Когда Байрон и Хант в полдень 15 августа прибыли в Виареджио, как раз начался неприятный процесс извлечения тела Уильямса. Изуродованный труп лодка вытащила на песок. Трелони вспоминал, что Байрон опознал Уильямса по зубам. «Глядя на тело, лорд Байрон произнес: «Неужели это должно остаться в нашей памяти? Это мог бы с таким же успехом быть труп овцы». Указав на черный платок, сказал: «Обрывок ткани прослужил дольше, чем его владелец. Какое отвратительное и тошнотворное зрелище!»
После этого Байрон отплыл на милю от берега, где с ним случился приступ жестокой тошноты. Когда он вернулся, Трелони, взявший на память часть челюстной кости, которая не сгорела, сложил пепел в ящик и отдал Байрону, чтобы отвезти в Пизу.
На следующий день та же самая участь постигла Шелли. Трелони хотел сохранить томик «Ламии» Китса, похороненный вместе с телом, но от него ничего не осталось, кроме кожаного переплета. Когда разожгли костер, Трелони бросил в пламя благовонные травы и подлил масла, бормоча заклинания. Позже Трелони писал: «Байрон, стоявший рядом со мной, сказал: «Я думал, что вы язычник, а не языческий жрец. У вас получается очень хорошо».