Она сделала это вовремя. По коридору среди солдат шел адмирал – спокойный, бледный, одетый в шинель, – так, тесно сбитые в кольцо, они прошли рядом с ее камерой. Один из красноармейцев даже вжался в дверь камеры, и дырявый волчок закрыл клок шинельного сукна.
Анна Васильевна в это время спала в своей камере. Шум ее не разбудил. Колчака провели в нескольких метрах от нее, и она этого не почувствовала.
Колчак прислушался к себе, но внутри ничего не было, только холод и спокойствие, будто страшная луна эта все из него высосала – всю кровь, всю боль, всю усталость. Краем уха он слыхал крики Пепеляева, обращенные к нему: «Александр Васильевич! Александр Васильевич!» – но среагировал на них, лишь когда Пепеляев смолк от отчаяния – будто захлебнулся воздухом, голос угас, вместо него начало раздаваться какое-то странное бульканье. Колчак повернул голову, посмотрел на Пепеляева спокойно и сочувственно.
Думал ли он, что город, в котором когда-то венчался с Софьей Федоровной, станет последним в его жизни, что здесь все беспокойства и закончатся?
Говорят, перед кончиной человек видит всю свою жизнь, проходит ее вновь от начала до конца, нигде, ни на одном событии, впрочем, не задерживаясь, поскольку ни одно событие из прожитой жизни уже не является главным, все они – второстепенные. Колчак подумал о том, что он тоже должен был бы сейчас увидеть вновь всю свою жизнь, пройтись по ней, как по страницам книги, вспомнить людей, которых уже нет, и попрощаться с теми, кто есть, но ничего такого не было – абсолютно ничего. Колчак усмехнулся.
Дорога шла под самыми стенами Знаменского монастыря. Он навис над скорбным санным поездом, как древний город, вознесся вверх, в небесную бездонь, и, когда Бурсак скомандовал «Стой!», застыл там.
Красноармейцы кольцом окружили сани с пленниками – одна группа окружила Колчака, другая Пепеляева, бойцов было много – полновесный взвод. Александр Васильевич легко выпрыгнул из саней, вновь поднял бледное лицо к небу, к яростной луне, сунул руки в карманы, замер, будто его вывели в тюремный двор на прогулку. Пепеляева же из саней пришлось вытаскивать, он расклеился вконец, губы у него приплясывали с шумом, лицо тряслось, ноги подгибались, разъезжались в разные стороны.
К Колчаку, четко впечатывая сапоги в снег, приблизился Бурсак. Адмирал только сейчас заметил, что тот обут в роскошные меховые сапоги. «У нас таких, когда мы ходили в полярные экспедиции, не было, – невольно отметил он. – Не удосужились. А вот новая власть удосужилась – и обула, и одела себя…»
– Ваша звезда упала, между прочим, – сказал Бурсак.
– Вижу.
– Пора на тот свет, адмирал. – Бурсак не выдержал, захохотал.
Колчак спокойно переждал его смех, произнес твердым, недрогнувшим голосом:
– И это вижу.
– Глаза завязывать будем?
– Нет.
Бурсак потерся щекою о воротник шубы, было в этом движении что-то ущербное, холопское, Колчак это заметил и отвернулся от него.
Небо опять прочертил длинный огненный хвост, по дороге неожиданно споткнулся и сделал прыжок в сторону, заискрился дорого, по-новогоднему ярко, быстро отгорел и обратился в тонкую жидкую струйку, серую и невыразительную.
– А это – звезда Пепеляева, – не замедлил высказаться Бурсак.
В следующую минуту он заторопился, подал команду:
– Взво-од, приготовиться!
«Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная», – возникло в мозгу тихое, печальное, прекрасное, и Колчак едва сдержался, чтобы не запеть романс вслух, пошарил в кармане шинели, достал портсигар. Там оставалось еще несколько папирос – старых, душистых, омских. Колчак щелкнул крышкой, достал папиросу.
– Можно? – спросил он, ни к кому не обращаясь.
– Последнее желание мы уважаем, – громко произнес Бурсак. – Курите.
Колчак зажег спичку, прикрыл ее ладонью, подождал, когда разгорится жиденькое зеленое пламя – фосфорная спичка дурно завоняла, испортила своим запахом морозный воздух, – потом прикурил папиросу. Горький душистый дым показался ему сладким. Будто курил он не табак, а яблочный либо медовый кальян – дорогое увлечение мужчин Востока.
«Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная», – вновь возникло в мозгу тихое, настойчивое. Губы адмирала зашевелились вместе с зажатой в них папиросой, жесткое лицо обмякло, проступило на нем что-то незащищенное, детское, вызвавшее у глазастого Бурсака недоумение: разве ведут себя так люди перед расстрелом? Они должны ползать на коленях, кататься по земле, носом ширяться в снег, мокрить его слезами, как это делает Пепеляев. А Колчак? Колчак суетливого коменданта Иркутского гарнизона не замечал.
Тот подскочил к Чудновскому:
– Самуил, пора!
– Погоди, – осадил Чудновский своего ретивого напарника. Чудновский все-таки был старшим в этой группе, он возглавлял губернскую ЧК, самую могущественную после ревкома организацию, а Бурсак только и мог, что разъезжать по городу на грузовике да отчитывать выстроенных в ряд партизан. Хотя Чудновский Бурсака побаивался. – Пусть папиросу выкурит.
– Холодно, Самуил! – Бурсак притопнул ногами по тугому, будто дерево, снегу.
– Я же тебе сказал – погоди!
Наконец Александр Васильевич потушил папиросу. Он снял с себя шинель, аккуратно свернул ее, нежно огладил пальцами меховую подкладку, пришитую Анной Васильевной, положил шинель на снег. Выпрямился. Спокойно глянул в лицо людям, которые должны были сейчас расстрелять его, и произнес фразу, которая для большинства собравшихся прозвучала загадочно:
– А Славику моему передайте: я его благословляю!
Строй красногвардейцев колыхнулся, Колчак понял, что эта загадочная фраза может так и остаться здесь, на толстом льду речушки, названия которой он не знает, и поправился:
– Жене моей передайте в Париж, что я благословляю своего сына.
Краем глаза отметил, что рядом с ним поставили Пепеляева, и в ту же секунду услышал сбоку резкий, очень неприятный крик Бурсака:
– Взво-од!
Примкнутые к стволам винтовок штыки шевельнулись, уткнулись острыми своими концами в Колчака и Пепеляева.
Вот и все. Вот и окончен бал, вот и погашены свечи.
– По врагам революции – пли! – Бурсак перенапрягся, сорвал голос, команда «пли» прозвучала на петушиной ноте.
Ежиная щетка штыков окрасилась оранжевым светом, в лицо Колчаку полыхнул жаркий огонь, он услышал, как рядом застонал Пепеляев, и прежде чем умереть, успел подумать о том, как же, по какому принципу разделилась эта расстрельная шеренга – кто целит в него, а кто в Пепеляева? По принципу симпатии – кто кому нравится, тот в того и стреляет? Или, наоборот, – по принципу антипатии? Впрочем, это одно и то же.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});