Читать интересную книгу «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

Думая эти светлые мысли, Гныщевич лениво скользил взглядом по толпе, как если бы перебирал людей пальцами. Дети, букеты, белые шарфы и банты. Повязки для таврской дружины были выбраны верно: под шумок революции сложно воспротивиться даже такому решению. Белые шарфы, белые банты, белые орхидеи, белый снег, белые повязки. Мы живём в годину перемен. Граф предпочитал белое, и на Вене была светлая шуба.

Гныщевич с графом вряд ли сумели бы стать друзьями — даже сейчас, когда сословия потеряли своё значение. Слишком много различий. Но граф умудрялся оставаться одновременно блистательным и беспомощным, и не печься о нём, хоть бы и мысленно, было трудно. Он рассыпал улыбки с щедростью опытного зазывалы и нёс какую-то заумь, из которой Гныщевич не понимал и двух слов. Площадь тоже не понимала.

Однако же внимала.

О magnétisme personnel!

Веня снял наконец-то ошейник, мимоходом отметил Гныщевич. Видно, приелся-таки ему старый эпатаж, пришлось искать новый. Нет ли у него под шубой бомбы? Это было бы вполне в Венином духе. Да и технология отработана!

Нет, нету. Гныщевич никого не досматривал, но знал это наверняка.

— Граждане Петерберга! Граждане свободного Петерберга! Вчера вы были свидетелями и участниками того, как прошлое поднимает белый флаг, столкнувшись лицом к лицу с будущим. Будущее всегда выигрывает, поскольку оно свободно — от прежних запретов, от оков, от законов, которые определяют миропорядок прошлого. Эту свободу принято считать разрушительной, но и истинное созидание немыслимо без того, чтобы преступить — а значит, разрушить — границы. То, что было потеряно в борьбе будущего с прошлым, не стоит наших сожалений, ведь на его месте расцветут новые, доселе невиданные цветы. Разобравшись с единственным возражением, которое мог выставить нам Четвёртый Патриархат, мы наконец можем приступить к осуществлению самых наших смелых фантазий в областях социального, экономического и технологического прогресса. Уже завтра наших жизней коснётся первое дыхание изменений — пока что бытовых, а дальнейшее…

Дальнейшее случилось так быстро, что разум Гныщевича с трудом угнался за этой скоростью.

На площади что-то шевельнулось. Площадь вся шевелилась, гомонила и кишела, но в неожиданном новом движении имелось нечто особенное — по-воровски поспешное. Гныщевич почти уже обернулся, но в тот же момент Веня вдруг как-то неловко шагнул вправо, толкая графа. Граф сбился на полуслове и недоумённо нахмурился. Веня же резко запрокинул голову, и его меховая шапка упала на трибуну.

Peut-être, это всё выглядело совершенно иначе — не так скупо, как увидел Гныщевич, не так по-бытовому. Лишь когда Веня, болезненно искривив пальцы, принялся падать на спину, Гныщевич понял, что секундой раньше слышал выстрел.

Повисла тишина, и в этой тишине глаза и рот графа медленно округлились, превратившись в ровные буквы «о».

Ноги Гныщевича сорвались с места раньше, чем он позволил себе первую мысль. Мысль эта оказалась полна иронии: на трибуне постояли сегодня неприятный тип Коленвал, тавр Плеть, сам Гныщевич (тот ещё coq du village); получасом раньше тут был одиозный Твирин.

Кому в такой компании могло прийти в голову выстрелить в графа? В графа!

Над толпой разнёсся визг, и в людской куче, охнув, разверзлась другая круглая «о» — дыра, в центре которой человек не спешил опускать револьвер.

— Душа моя?.. — тихо позвал граф, и это было совершенно невыносимо.

Плети не потребовалось приказов — он уверенно подступил к Вене. Плеть имел представление о том, как оказывать первую помощь, но это было очевидно излишне. Под живописно разметавшимися тёмными волосами доски уже начали промокать красным. Пуля прошла точно в глаз, почти не повредив лицо. В тот глаз, что Веня так кокетливо скрывал за чёлкой.

Проще будет хоронить, мысленно хмыкнул Гныщевич.

— Спокойно, — сказал он вслух, — нет никаких причин для паники. Охрана Петерберга, взять террориста.

Он сам плохо понимал, как успел оказаться у микрофона, но голос его произвёл должный эффект: замершие во всеобщем оцепенении солдаты сорвались с мест, а толпа захлебнулась воплем, и те, кто боялся шевельнуться, ринулись с площади прочь. Люди, оказавшиеся к террористу вплотную, истерически пытались отскочить и натыкались на других, бестолково падая на землю. Террорист же по-прежнему не опускал руки и не сводил с трибуны глаз.

— Господа, что происходит? — с бессмысленной вежливостью потянулся к рукаву Гныщевича граф. Гныщевич не видел, но буквально-таки чувствовал телом, как присевший у него за спиной на корточки Плеть прижимает Веню к доскам, чтобы спрятать от сторонних глаз уродливую агонию.

— Граф, вам лучше уйти, — вполголоса попросил Плеть.

Террорист был непривычно острижен и небрит, но не узнать его у Гныщевича бы не вышло. Он смотрел в светло-серые глаза графа Метелина и в чёрное, чёрное, noire дуло его револьвера, всё ещё направленное на трибуну.

Истерично мечущаяся толпа не позволяла солдатам добраться до стрелявшего.

Откуда Метелин взялся в Петерберге? Откуда он взял револьвер?

— Как я уже сказал, — твёрдо повторил Гныщевич, — причин для паники нет. Этот человек никому более не причинит вреда. Мне известно имя террориста — это граф Александр Метелин-младший, солдат Резервной Армии, сосланный туда за нарушение Пакта о неагрессии. Очевидно, он вернулся в Петерберг, чтобы шпионить и действовать в интересах противника. Взять его!

Наверное, «младший» был всё же перегибом. Лицо Метелина исказилось искренним ужасом, и чёрное-чёрное дуло его револьвера пошло ходуном. Добровольная таврская дружина расценила последний безадресный приказ как обращённый и к ним тоже. Тавры пробивались через росскую толпу куда успешнее обычных солдат. Тавры знали, что такое дисциплина, да и шарахались от них столь же охотно, как от самого террориста.

Хорошо, что Гныщевич оказался у микрофона. Других тавры бы не послушались.

— Граф Метелин, — Гныщевич сам удивлялся уверенности своего голоса, — я предлагаю вам добровольно сложить оружие и передать себя в руки петербержского правосудия. Вы замаскировались, но я вижу, — наугад соврал он, — что ваша шинель принадлежит Резервной Армии. Доказать вашу причастность к стану противника и ваши мотивации не составит труда.

Метелин просто смотрел — леший его дери, он просто смотрел. Метелин, сволочь ты эдакая, зачем это было нужно? И почему, pourquoi ты не стреляешь второй раз, пока у тебя есть шанс?

— Господин Гныщевич, я не понимаю, — прохныкал граф Набедренных. До трибуны наконец-то дотолкались мальчик Приблев и За’Бэй. Первый кинулся к Вене (Гныщевич не мог позволить себе обернуться, осмотреться), второй ухватил графа за узкие плечи и попытался его увести, что-то приговаривая, но граф будто врос в доски.

— Граф Метелин, ваше преступление против дела революции засвидетельствовано всеми жителями Петерберга. Сдавайтесь добровольно. Вам некуда бежать.

Метелин и не бежал, но звуки гныщевичевского голоса успокаивали толпу. Вы в безопасности. Всё под контролем. Всё под контролем.

Метелин не бежал. Он смотрел так, будто выстрел достался не Вене, а ему самому.

Говорят, старый друг лучше новых двух. Quelle absurdité. Дружба ведь не вино, чтобы становиться лучше потому только, что успело пройти время. Если уж на то пошло, верно обратное. С течением дней мы меняемся, дороги наши расходятся. Мы теряем то общее, что у нас было, и находим себя в иных сферах. По ушедшим не плачут. Когда тавры проложили-таки солдатам дорогу к Метелину, когда те выбили у него из рук револьвер и грубо оные руки заломили, Гныщевич выдохнул с облегчением.

Бессмысленная же и бестолковая растерянность графа Набедренных резала его без ножа.

— За’Бэй, да уведи же его, — рявкнул Гныщевич мимо микрофона, позволяя себе бегло взглянуть на мизансцену. Граф стоял совершенно прямо, не дёргаясь и не заламывая рук, только рот его и глаза всё не могли принять нормальную форму, и он с робкой улыбкой оглядывался то на За’Бэя, то на мальчика Приблева, то на самого Гныщевича. Венина шуба распахнулась, обнажая под свободной рубахой белую грудь и тонкую шею — в самом деле, без ошейника. Он был выгнут дугой, и его по-прежнему мелко трясло в агонии. Рассуждать тут было не о чем.

— Надо организованно увести людей! — гаркнул вдруг Коленвал, доселе пребывавший в ступоре.

— Non, — тряхнул пером Гныщевич, — у нас сегодня праздник.

Метелина волокли в направлении казарм, то есть как раз к трибуне, и он не сопротивлялся. Грязные волосы скрывали его лицо.

Старая дружба дешевле новой, и любая дружба дешевле праздника.

Гныщевич выпрямил спину.

— Граф Метелин, — другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. — Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто — слышите, граждане свободного Петерберга? — пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. — Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. — За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.