покровительствовал [ему]. Однако тот по зломыслию и [своей] испорченности время от времени проявлял порочное стремление к независимости в управлении, что уже [давно] овладело его мыслями. Как ни убеждал его справедливый, правосудный хакан [Абдулла-хан] перейти с пути мятежа на путь верности и честности, /
228б/ в нем снова появлялось стремление к мятежу и смуте, потому что его натура была испорчена до такой степени, что ей уже не приносили пользу шербеты соответствующих наставлений.
Когда картина вражды, которую он скрывал в своем сердце, снова показала свое истинное лицо, его величество [Абдулла-хан] вызвал столпов государства, своих вельмож и языком, рассыпающим перлы [слов], сказал: “Следует заботиться о пользе дел в стране и думать о делах державы в то время, когда для этого есть большие возможности, а не тогда, когда их не будет. Цель [этих слов] в следующем. В течение долгого времени, многих дней мы наблюдаем признаки коварства и лжи на страницах положения дел Абу-л-Хайра, оком проницательности мы видим — стоит ли он или действует — его стремление к вражде и мятежу. Много раз возникали причины, которые являются основанием для уничтожения его. До настоящего времени мы не наказывали его, пренебрегали [этим], были беспечны [по отношению к нему] по той причине, что не хотели причислять его к находящимся во вражде [с нами]. Однако, поскольку природой его овладели признаки вражды, несогласия [с нами], впредь нет никакой веры [ему]. Как бы он не вызвал большую смуту, огромный мятеж, не вспыхнул бы огромной силы огонь мятежа и притеснения. Тогда сердце, великое, как море, покроется такой пылью, которая не уместится в мастерской воображения и до ее подола не дотянется рука исправления положения”. После такого краткого вступления он продолжал рассказ о проступках и грехах, которые совершил [Абу-л-Хайр-султан], следующим образом: “Во-первых, по своей низкой природе, мятежному нраву еще в ранние годы своей жизни он предпринял большое дело. По подстрекательству дьявола, заботясь о самом себе, во время отсутствия его высочества покойного Хусрав-султана, место которого в раю, хитростью, коварством он овладел Шахрисябзом. Протянув руку для грабежа, он вывел из города всех, кто [там] был, мужчин и женщин; во-вторых, услышав об этом событии, я вместе с мучеником султаном Са'идом подошел к крепости и окружил ее. С самого начала, [проявляя] исключительную милость, я не давал согласия на то, чтобы наше победоносное войско начало стрелять из луков и ружей, засунув подол смелости за пояс, начало бы сражаться. Он же, поднявшись на городскую стену, выпускал стрелы по направлению к нашей ставке, он забил в барабан бесстыдства и нанес рану некоторым [воинам]; в-третьих, когда прощенный богом [Хусрав]-султан отвоевал эту крепость, /229а/ тот злой и мятежный бунтовщик [Абу-л-Хайр-султан] возглавил мятеж и попросил выступить для окружения той укрепленной цитадели всех султанов Дашта, Ташкента, хаканов Ферганы, Ходжента, правителей Ура-Тюбе и Самарканда. Все они с огромным войском, большим, чем число песчинок в пустыне, более многочисленным, чем листья на деревьях, осадили эту крепость, подобную Сатурну. После того как по воле судьбы они завоевали ту крепость, не имеющую себе равных, они схватили покойного [Хусрав]-султана и тотчас же убили мученической смертью, а родственников его бросили в пучину гибели, как это выяснилось потом. Основной и главной причиной, вызвавшей это страшное событие, явилась мятежность того Абу Шарра (букв. “Отца мятежа”); в-четвертых, неоднократно весной, когда я с некоторым числом людей развлекался охотой на прекрасных равнинах Карши и Шахрисябза, этот несчастный мятежник [Абу-л-Хайр-султан] по легкомыслию и наглости посыпал на голову державы пыль бедствия, тронул коня бунта и твердо решил [совершить] на нас покушение. Картина этого случая предстала перед зеркалом нашего лучезарного сердца и приподняла завесу с чела истинного положения вещей. Поскольку величайший господь везде был нашим хранителем и стражем, ему никак не удалось осуществить эту цель; в-пятых, в то время, когда все враги с неисчислимой, безграничной армией напали на Бухару, в той армии он [возглавлял] авангард и где бы он ни появлялся, он разжигал огонь грабежа, население, мужчин и женщин, предавал огню разорения. Тот злобный и мятежный бунтовщик [Абу-л-Хайр-султан] по бесчеловечности, отсутствию чувства чести поступал с людьми как хотел, в особенности с [группой] жителей Гидждувана, которые, полагаясь на его святейшество ходжу мира [Абд ал-Халика Гидждувани], собрались у его светозарной могилы, надеясь [найти там] убежище, но он не принял во внимание это обстоятельство; в-шестых, когда мы отправились в поход на Балхский вилайет, чтобы наказать правителя того [вилайета], сколько мы ни посылали людей в Самарканд с просьбой [прислать] войска, он медлил и задерживался с прибытием; наконец, когда закончилась битва, приблизилось осуществление желанной цели, он поспешил в Балх и был осчастливлен встречей [с нами], в этих краях его войско протянуло руку грабежа, [отнимало у населения] имущество и скот. Хотя я посылал к нему людей и указывал ему на недозволенность такого поведения, [просил], чтобы он запретил своим людям причинять такое бедствие, наказал бы их, но он никак не внял этому, не вступил на путь справедливости; /229б/ в-седьмых, когда в этом сражении Баба потерпел поражение и наши люди из отряда султанов поспешили преследовать его, Абу-л-Хайр ушел раньше всех, стал у разветвления двух дорог и, наблюдая за бегством [Баба-султана], всякого, кто преследовал того, он, прибегнув к хитрости, направлял по другой дороге. [Делал он это], пока противник не [выбрался] из этой страшной пропасти и благодаря его хитрости не спасся от когтей орла возмездия и поспешно не отправился в Дашт; в-восьмых, после того как все вилайеты Ташкента и Туркестана были покорены нами, я говорил: „По обоюдному соглашению назначим войско в каждую крепость, чтобы они, соревнуясь друг с другом, усилили охрану крепости и не теряли бы с легкостью волю”. Он не придавал никакого значения нашему мнению. Он выпросил у нас Сабран, поставил там своих вельмож и приказал им: „Если мои люди не проявят усердия в охране этой крепости, а, оставив ее, вернутся [к себе] то это будет обозначать нарушение договора со мной и вероломство”; в-девятых, картину вероломства, которую он таил в сердце годами, письмена хитрости, которые он чертил на скрижалях [своего] сердца на протяжении всей жизни, и все, что было скрыто в его сердце, поневоле он проявил в эти дни. В то время, когда прошла одна стража ночи, он подошел к нашей ставке и вступил в эту пропасть страха. Случайно об этом узнали люди, [находящиеся] около нас, и всей толпой поспешили к моей почитаемой [ими] ставке, а он (т. е. Абу-л-Хайр-султан),