для них башне; ее они не покидали до своей кончины, дабы общение с христианами не принудило их нарушить хотя бы одно из правил кашрута. Чтобы не оскверниться, ели они только то, что Закон разрешил есть евреям во время самого строгого поста. То есть, создавая учение Христа и строя Церковь, они прожили жизнь и умерли правоверными иудеями. В “Повести о повешенном” говорится, что даже удалось сделать так, что и похоронены они были как правоверные евреи».
Рассказанная история, а особенно, мне показалось, то, как подал ее Матюша, чрезвычайно возмутила толстовца Сабурова, который сказал: «Но ведь тогда получается, что евреи сознательно создали лжеверу?» «Трудно сказать, – ответил Матюша. – С точки зрения евреев, это, конечно, была лжевера, и придумать грех больший, чем тот, что взяли на себя Петр и Павел, наверное, невозможно; но христиане вряд ли согласятся с тем, что их вера ложная, да и вообще все, кто признаёт, что путь познания человеком Бога долог и труден, что он постепенен, согласятся, что учение Петра и Павла – истинно; едва ли когда-нибудь еще такое множество людей чуть ли не разом покинули язычество, пришли к вере в Единого Бога».
«Но ведь в повести, – настаивал Сабуров, – настоящий восторг перед собственным злом. Правда-правда, во всём столько ненависти, столько изощренности и изобретательности, так сведены концы с концами – тут неважно, с какой стороны смотреть; кроме того, писали-то повесть евреи, и, значит, это их взгляд, значит, вера ложная. Матюша, вдумайтесь в то, что вы нам рассказали: сначала унижения и убийство Христа, причем более жестокое, чем описано в Евангелиях; потом два раввина, будто Иван Сусанин, путают и уводят в сторону людей, ищущих дорогу к Богу, причем они так презирают доверившихся, так гордятся тем, что сами ни в чем не нарушают заповедей, что ни разу не преломят хлеба ни с кем из своих последователей… Об этом нельзя, неправильно говорить спокойно – по-моему, никто из нас не слышал ничего более дикого».
«Может быть, вы и правы, – согласился Матюша, – и всё же, как я уже говорил, не стоит спешить. Фантазии в повести действительно много, виден ум, с юности занимавшийся комментированием Галахи и вот вышедший на волю. Но суть в другом: повесть – ложь, самооговор, что бы ни думал о ней сам автор. И я вам скажу, почему евреи оговорили себя. Для них X и XI века от Рождества Христова были страшным временем, совсем страшным. Многие общины в Англии, Германии да и не только там погибли тогда целиком, убиты были все: от грудных младенцев до стариков. Поймите, – говорил он странно глухим голосом, – даже вера не может выдержать, когда вырезают всех, всех до последнего. Вера не может выдержать, когда беременным вспарывают животы и вместо плода зашивают туда живую кошку, – этого не может выдержать никто!
И тогда евреи решили, – продолжал он еще тише, – что или Бога вообще нет, потому что Бог не мог создать такой мир, или чаша грехов переполнилась – и завтра всё будет уничтожено. И они захотели спасти христиан, христиан, которые их убивали, и спасти мир, потому что то, ради чего он был создан, еще не исполнено. Они не могли больше погибать невиновными – и они оговорили себя. Грех, который они приняли, был столь велик, что, сколько бы страданий ни выпало на их долю, всё будет мало. Они восстановили справедливость, уравновесили мир, зло теперь снова не просто жило в нем – оно было воздаянием за грех. Они сказали Господу, что сами виновны, сказали так, что Он поверил им – и простил христиан».
* * *
Как-то само собой получилось, что потеряв способность молиться, не имея больше ни в чем опоры, я стал искать себе покровителей здесь, на земле. Я и раньше по мере возможности помогал другим больным, обычно своим сопалатникам: ходил за нянечками, когда надо было поменять белье, дать утку, ходил за медсестрами, когда моих соседей мучили боли и был необходим укол, чтобы они заснули. Иногда даже заступался за них: больных здесь никто, может быть, за исключением Кронфельда, не считал за людей, и всё это так искренне и откровенно, что сдержаться временами было трудно. Собственно, нянечки, санитарки были в отделении единственной реальной властью, во всяком случае, единственной властью, с которой мы соприкасались, и я оказался к ней ближе всех. Из-за моих просьб и заступничества я был на виду, и очень рано научился своим положением пользоваться.
Началось это в первый день моей больничной жизни, когда мне хотелось еще и еще благодарить санитарку за совершенно не заслуженную койку у окна. Я хотел, чтобы она знала, что я ценю ее услугу, что я не какая-нибудь неблагодарная скотина. Мной двигала, конечно, не признательность, а страх: я боялся их, их всех, боялся того времени, когда буду в полной от них зависимости. Любое обострение моей болезни означало рост их и без того огромной власти, то есть в этой их власти и надо было измерять мою болезнь. Тем не менее, пока я молился Богу, я еще мог совладать со страхом, Господь как бы противостоял ему. Пока Он был, я не позволял себе делать что-то совсем непотребное, бояться совсем непотребным образом, были какие-то запреты. Но Он ушел, страх же остался.
То, что я по мере сил помогал сопалатникам, доставляло мне живейшую радость: это были реальные добрые дела, и я не мог не чувствовать удовлетворения. Тем более что я рисковал, знал, что могу испортить с нянечками отношения: работы у них было много, и то, что я взваливал дополнительную, конечно, не могло им нравиться. И всё же я и ходил, и звал, а потом мне открылось, что у меня и тут был расчет.
Я понял, что заступаюсь за других потому, что хочу иметь право на такое же сочувствие, жалость, помощь, когда сам буду в их положении, я хотел показать нянечкам, какой я хороший, сказать им, что я действительно достоин сочувствия. И еще: я пытался сделать их лучше, чтобы они запомнили, что со мной, из-за меня когда-то были лучше, и сохранили ко мне благодарность. Мне вообще всё время надо было с ними разговаривать; когда их не было, я делал это мысленно; когда спал, они мне снились; меня тянуло, непреодолимо к ним тянуло, и это несмотря на страх. Мне нужно было, чтобы они выделяли, отличали меня, считали своим, смотрели бы на меня как на защитника больных, некую номенклатуру среди них, причем вполне покладистую. Здесь была бездна страха и бездна